— Не надо другую веру принимать, — Мигель понизил голос, чтоб не привлекать внимание прохожих, которые и так уже начали оглядываться. — Просто не крестись при всех. Ну, а как время придет, встань коленопреклоненно да поклонись в сторону Мекки. Да читай про себя хоть псалмы, хоть детские сказки. Грех невелик, простится, а жизнь сохранишь.

Афанасий почесал в затылке. Вот оно, значит, как оборачивается? Слыхивал он о том, что в землях далеких за иную веру казнят. Ему, выросшему в торговом городе, где ко всем верам относились терпимо — молись кому и как хочешь, только другим не мешай, — это казалось дикостью. А теперь вот эта дикость широко распахивала ему навстречу свои объятия.

До базара они добрались, когда солнце уже спрятало добрую половину своего диска за ближайшие горы. Многие лавки были закрыты. Торговцы скатывали товар в тюки и оттаскивали в большие глинобитные строения с крепкими стенами и тяжелыми дверьми, подальше от лихих людей, а то устраивались спать прямо за прилавками. Некоторые лавки были еще открыты, и торговцы вяло, для порядка, расхваливали свой товар: ковры, перья, бусы и ножи из дешевого железа.

Не обращая на них внимания, португалец повел коня дальше, в глубь базара. Афанасия неприятно поразила его мягкая настойчивость. Вроде у стремени человек идет, вроде как бы и слуга, а вот ведь ведет и направляет в какие-то глубинные места базара, кои простому покупателю обычно не очень и видны.

Знал купец за собой такую слабость — легко подпадать под чужое влияние. Шел, бывало, как овца на бойню, когда рядом был сильный вожак, да вот хоть тот же Михаил или португалец этот. Оттого и предпочитал ходить один.

Вскоре они оказались на небольшой площади, окруженной глухими задними стенами. В углу горел костер, над ним стоял мангал. На тонких шампурах жарились, истекая соком, куски мяса, распространяя чудесные ароматы. Правда, собачьи шкуры и головы с оскаленными в предсмертном вое пастями немного портили разыгравшийся было аппетит.

Вдоль стен на корточках сидели люди, в их черных, без радужки глазах плясало пламя костра. Они были напряжены, как пружина, готовые в любой момент распрямиться и броситься то ли наутек, то ли с ножом к горлу.

Афанасий украдкой проверил, легко ли выходит из его ножен кинжал. Португалец же не обратил на них никакого внимания и смело шел все дальше и дальше в темные закоулки. Наверное, он был не в себе гораздо больше, чем показалось сначала.

Изнанка рынка разительно отличалась от его фасада. Стены без окон, натянутые пологи, на которые стоящие внутри светильники отбрасывали изломанные тени. Иногда оттуда слышалось какое-то копошение и позвякивание, иногда протаскивали что-то тяжелое, а порой слышались глухие ритмичные стоны. Если б Афанасия спросили раньше, может ли он отличить голос любви от предсмертного хрипа, он бы с уверенностью ответил: да. Но не теперь. И над всем этим витали запахи сгнившей еды, застарелого пота и чего-то сладковатого.

Мигель завел коня в какой-то особенно узкий и темный проход. Они оказались в тупике. Афанасий примерился к жилистой шее португальца. Случись что, он станет первым убитым в этой сече.

Мигель отпустил стремя, подошел к глухой на вид деревянной стене и постучал несколько раз хитрым стуком. Дерево заскрипело, и в стене образовался проход, который заслонял собой голый по пояс, лоснящийся от пота детина с плечами шире, чем у Афанасия. Он подозрительно оглядел пришельцев из-под тяжелого лба и не посторонился. Мигель заговорил так быстро, что русич мог разобрать только отдельные слова. Детина же прекрасно понял и посторонился. Португалец намотал поводья на одному ему видный колышек и исчез в проеме двери. Афанасию ничего не оставалось, как проследовать за ним. Он спустился по трем глиняным ступенькам и оказался в большом зале без окон, освещенном коптящими масляными плошками.

Посреди стоял длинный узкий стол, за которым с десяток мужчин через сита с разными отверстиями просеивали обрывки каких-то размочаленных в труху листьев. А потом специальными молоточками прессовали ее в пластинки длиной и шириной в ладонь.

Афанасий поймал за плечо Мигеля, смело двинувшегося мимо стола в дальний конец зала.

— Это чего это? — только и нашелся спросить он.

— Товар, — коротко ответил португалец, легко стряхнув с плеча могучую лапу кузнецкого сына.

— Эта вот травка? Чай что ли?

— Гашиш, — уже суровей ответил португалец.

Сейчас он напоминал гончую, взявшую след и не отвлекающуюся на посторонние звуки. Афанасий снова схватил португальца за плечо, с удивлением почувствовав под его одеждой небольшие, но крепкие как железо мышцы.

— Зачем это нам?

Мигель обернулся и уставился на него как на дитя малое, неразумное.

— Здесь купим, там продадим. Навар получим.

— Да кому он нужен-то? Конопля на каждом шагу вон растет. Собирай, высушивай и…

— Э… в иных местах тот гашиш втрое-вчетверо дороже, чем тут, сбыть можно. А на те деньги купить специй или жемчуга да обратно с ним вернуться. Сбыть на севере втридорога. Да отпусти ворот, порвешь.

Афанасий опомнился, разжал пальцы. Мигель стремительно провернулся внутри одежды и устремился в темный угол. Тверичу ничего не оставалось, как пойти следом.

В дальнем закутке за парчовой ширмой стоял еще один стол. Маленький. Он был завален свитками и дощечками с расчетами и картами. За столом сидели двое. Один высокий, с костистым остроскулым лицом, кое от виска до подбородка пересекал глубокий сабельный шрам. Другой пухлый, низкий, почти карлик. Кривизну его ног не могли скрыть даже широченные шаровары алого шелка. Голова к голове они что-то чиркали заточенными палочками по свиткам и беззвучно шевелили губами.