Законопослушные люди могли интерпретировать такое отношение Фрейда как чистейший произвол, что было бы несправедливо. Он стремился сохранить свободу принимать любое решение, которое в данный момент казалось ему наилучшим, без того, чтобы оно тормозилось каким-либо установленным правилом. Имели место и другие случаи, такие, как вопрос о ссылках на труды других аналитиков, где предыдущее рассуждение не может служить объяснением. В то время как в неврологических трудах библиографические ссылки Фрейда всегда были скрупулезно точными и исчерпывающими, в его аналитических работах все обстояло по-другому. Ранк однажды шутливо заметил, что Фрейд делает ссылки на труды других аналитиков точно так же, как император раздает награды, — в зависимости от настроения и прихоти в данный момент. Более того, Фрейд перераспределял их. Я помню, как он приписывал одно мое важное заключение в книге, которую он прочел, рецензенту этой книги; но в тот момент я был в немилости, а рецензент пользовался его благосклонностью.

Частично такая явная произвольность вытекала из неожиданного для Фрейда качества — его либо положительного, либо отрицательного суждения о людях. Неожиданного, поскольку никто лучше Фрейда не знал, какую сложную смесь хороших и плохих качеств составляет человеческое существо. Однако в своей сознательной жизни и, несомненно, еще больше в своем бессознательном он делил людей в основном на хороших и плохих — или, что, возможно, будет более точно, на тех, кто ему нравился и кто не нравился, — а между этими двумя полюсами мало кто находился. И время от времени один и тот же человек мог переходить из одной категории в другую. Еще более странным для такого величайшего психолога было, — о чем у всех нас сложилось одинаковое мнение, — то, что Фрейд являлся плохим знатоком людей. Возможно, это не назовешь странным, так как две эти характерные черты сопутствовали друг другу.

Я несколько раз читал, что Фрейд был настолько неприветливым, что всегда ссорился со своими друзьями, что он был пессимистом и высокомерным человеком. Мне хотелось бы рассмотреть, какой же элемент истины заключается в таких неблагоприятных отзывах. Чаще всего мне задавали вопрос о его готовности к сотрудничеству. Мне всегда было легко и приятно с ним работать, и я уверен, что любой другой человек, оказавшийся в моем положении, сказал бы то же самое. Фрейд был очень жизнерадостным, приятным и веселым компаньоном и редко высказывал резкую критику относительно всевозможных планов, которые мы перед ним развертывали. Конечно, справедливо, что время от времени тот или иной из нас проявлял собственные предрассудки, которые могли быть настолько сильными, что ничего не оставалось делать, как выбирать иной курс действий.

Широко распространено мнение, что Фрейд был пессимистом. Он, несомненно, был жизнерадостным человеком, поэтому в худшем случае можно предположить, что он принадлежал к «жизнерадостным пессимистам». И действительно, он неоднократно пользовался этим выражением по отношению к себе. Правильным здесь, несомненно, будет слово «реалист». То есть человек, свободный от иллюзий. Верно то, что он считал жизнь скорее трудной, нежели легкой. Это было основным, что приходилось терпеть. Если человек делает это успешно, то для него существует много наслаждений и жизнь стоит того, чтобы жить. В своем небольшом эссе «Бренность» он рассматривает как полнейшую чепуху мысль о том, что все хорошие вещи в жизни теряют ценность из-за их бренности; если они могут длиться хотя бы минуту, они могут иметь ценность.

Фрейд жил настоящим. Несмотря на его очарование прошлым, как отдельных личностей, так и человеческого рода в целом, и его уверенность в том, что лишь путем изучения прошлого можно научиться чему-нибудь ценному и полезному, он, по всей видимости, не питал какого-либо интереса непосредственно к своему прошлому и никогда не говорил о нем. Для него лично имело значение настоящее, включая, конечно, планы на ближайшее будущее. Что касается будущего в целом, мне кажется, он не много о нем думал. Он настолько хорошо осознавал громадную сложность переплетения как материальных обстоятельств, так и психологических мотивов, что рассуждать о такой непредсказуемой вещи, как будущее, значило для него попусту терять время. Фрейд, однако, не был склонен к пессимизму по отношению к будущему. В одном из своих писем Ранку он писал: «Хотя я согласен с Вашим суждением о мире и современном поколении людей, я не могу считать оправданным Ваше пессимистическое отвержение лучшего будущего». Фрейд выступал бы в поддержку любых очевидных социальных реформ, но при более длительном рассмотрении он не был уверен, что их результатом станет действительно несущая людям благо цивилизация. Требовалось нечто более радикальное.

Что касается высокомерия, — это явно нелепое слово применительно к Фрейду. При описании той стойкости, с которой он отстаивал свои тяжелым трудом выработанные убеждения, больше подошло бы слово «упорный», но было бы несправедливо подразумевать под этим, что его убеждения оставались непоколебимыми и не были открыты пересмотру. Тот последовательный путь, который Фрейд прокладывал в неизведанное, и те изменения, которые были вызваны в его заключениях возросшим опытом, являются историческими фактами. Перед лицом обширного неизведанного отношение к нему Фрейда не могло быть иным, чем отношение Ньютона с его гальками на берегу знания. Фрейд знал, что он сделал «некоторое количество начинаний» и открыл несколько новых троп в науке, но куда они могут привести — об этом он не мог судить, да и не старался этого делать. Он не являлся в достаточной мере философом, чтобы вообразить, что обладает способностью конструирования какой-либо законченной системы мышления; начала находятся далеко от чего-либо окончательного.

Я сомневаюсь в том, что Фрейд когда-либо думал о себе как о великом человеке или что ему когда-либо приходило в голову сравнивать себя с людьми, которых он считал великими: с Гёте, Кантом, Вольтером, Дарвином, Шопенгауэром, Ницше. Мари Бонапарт однажды сказала ему, что, по ее мнению, он является человеком, совместившим в себе черты Пастера и Канта. Фрейд ответил: «Это очень лестно, но я не мог> разделять Вашего мнения. Не потому, что я скромен, вовсе нет. У меня очень высокое мнение о том, что я открыл, но не о себе. Великие открытия не обязательно означали великих людей. Кто изменил мир больше, нежели Колумб? А кем он являлся? Искателем приключений. Он обладал характером, это правда, но он не был великим человеком. Так что, как Вы видите, человек может совершать великие дела, но это не будет означать, что он действительно великий». Относительно одного в себе он всегда был уверен: что у него небольшие интеллектуальные способности. Существовало столь много вещей, например в математике или физике, которых, как он знал, он никогда ж сможет понять, в то время как многие другие люди без труда могли это сделать.

Каков бы ни был источник этого — самого Фрейда постоянно занимала эта проблема, — моральная позиция столь глубоко укоренилась в нем, что казалась частью его самобытной натуры. Он никогда не испытывал какого-либо сомнения относительно того, что является образцом поведения. Все это было для него настолько очевидным, что его любимым изречением было изречение Ф. Т. Фишера: «Этическое ясно само по себе». Лишь в преклонные годы Фрейд смог пролить свет на происхождение морального чувства.

Одно из его писем к Патнему очень хорошо показывает отношение Фрейда к морали. В 1915 году Фрейд прочитал книгу Патнема «Человеческие мотивы» и написал ему: