— Я здесь, — отозвалась Ингеборг. — Просто я размышляю.

— Я тоже размышляю, — сказал я.

Мы пожелали друг другу спокойной ночи и закончили разговор.

Я еще долго лежал в постели с погашенным светом и ломал голову над тем, что могло приключиться с Чарли. Передо мной мелькали бессвязные образы: новая циновка с неснятой этикеткой; обед в окружении тошнотворных запахов; вода, облака, голос Чарли… Я вспомнил, что никто не поинтересовался, откуда у Ханны синяк под глазом, и счел это странным; представил себе, как выглядят утопленники; подумал, что наши каникулы полетели ко всем чертям, по крайней мере то, что от них осталось. Последнее соображение заставило меня вскочить с кровати и с небывалой энергией приняться за работу.

В четыре часа утра я завершил весеннюю кампанию сорок первого года. Глаза у меня слипались, но я был очень доволен.

В десять утра позвонила Ингеборг и сообщила, что нас вызывают в комендатуру порта. Я забрал их у «Коста-Брава», и мы поехали. Ханна выглядела гораздо бодрее, чем накануне; глаза и губы у нее были подкрашены, и при встрече она даже улыбнулась мне. Облик Ингеборг, напротив, говорил о том, что она не ждет ничего хорошего. Комендатура расположена в нескольких метрах от спортивных причалов, на узкой старинной улочке; чтобы войти в помещение, нужно пересечь внутренний дворик, выложенный грязными плитками, с неработающим фонтаном посередине. Там-то мы и увидели доску Чарли, она стояла, прислоненная к фонтану. Мы сразу признали ее, хотя нам никто об этом не говорил, и застыли на месте, лишившись дара речи. «Поднимайтесь, пожалуйста, поднимайтесь», — пригласил молодой человек, глядевший на нас из окна второго этажа, в ком позднее я узнал сотрудника Красного Креста. Сперва немного замешкавшись, мы поднялись наверх; на лестничной площадке уже поджидали глава Гражданской обороны и секретарь клуба виндсерфинга, тепло и сердечно приветствовавшие нас. Они пригласили нас войти. В кабинете находились два человека в штатском, сотрудник Красного Креста и двое полицейских. Один из штатских спросил, узнали ли мы доску, выставленную во дворе. Ханна, чей бронзовый загар вдруг на глазах побледнел, пожала плечами. Тогда обратились ко мне. Я сказал, что не могу этого точно утверждать; то же самое ответила Ингеборг. Секретарь клуба виндсерфингистов стал глядеть в окно. Полицейские явно заскучали. У меня создалось впечатление, что никто не решается заговорить. В комнате было жарко. Молчание нарушила Ханна. «Вы нашли его?» — спросила она таким резким тоном, что все мы вздрогнули. Мужчина, говоривший по-немецки, поспешил ответить, что нет, что нашли только доску и парус и это, как вы понимаете, достаточно важная находка… Ханна вновь пожала плечами. «По всей видимости, он понял, что засыпает, и решил привязаться»… «Или заранее предвидел, что ему не хватит сил: открытое море, смятение, темнота, сами знаете»… «В любом случае он сделал самое правильное: отвязал концы, которыми крепится парус, и привязался к доске»… «Разумеется, это только предположения»… «Мы не жалели средств, хотя поиски нам очень дорого стоили и были сопряжены с риском»… «Сегодня на рассвете лодка гильдии рыбаков подобрала доску и парус»… «Теперь необходимо связаться с германским консульством»… «Конечно же мы будем продолжать обследовать район»… Ханна слушала все это с закрытыми глазами. И я вдруг сообразил, что она плачет. Все глядели на нее с жалостью. Молодой человек из Красного Креста заявил не без гордости: «Я всю ночь не спал». Выглядел он чересчур возбужденным. Тут же достали какие-то бумаги, чтобы Ханна их подписала; не знаю, о чем в них шла речь. Выйдя на улицу, мы решили выпить чего-нибудь прохладительного и зашли в бар в центральной части городка. По дороге разговаривали о погоде и об испанских чиновниках — людях с доброй волей, но ограниченными возможностями. Бар был заполнен транзитными туристами, людьми, надо сказать, довольно неопрятными, пропахшими потом и табаком. Мы ушли оттуда вскоре после двенадцати. Ингеборг решила остаться с Ханной, а я вернулся в свой номер. Глаза у меня закрывались, и я тут же заснул.

Мне снилось, будто кто-то стучится в дверь. Дело происходило ночью, и когда я открыл, чья-то фигура метнулась от меня вглубь коридора. Я бросился за ней, и неожиданно мы очутились в огромной комнате, погруженной в полумрак, среди которого едва угадывались очертания громоздкой старинной мебели. Здесь царил запах плесени и сырости. На кровати корчилась какая-то тень. Сперва я решил, что это зверь. Потом узнал супруга фрау Эльзы. Наконец-то!

Когда Ингеборг меня разбудила, комната была залита солнечным светом и я лежал весь мокрый от пота. Первое, что я заметил, было ее окончательно изменившееся лицо: недовольство читалось на ее нахмуренном лбу и в прищуре глаз, так что некоторое время мы глядели друг на друга, не узнавая, словно оба еще как следует не проснулись. Затем она отвернулась от меня и стала рассматривать шкафы и потолок. По ее словам, она угробила полчаса на то, чтобы дозвониться мне из «Коста-Брава», но никто не отвечал. В ее голосе слышится злость и горечь; мои успокаивающие объяснения вызывают у нее лишь презрение. В конце, после долгого молчания, которым я воспользовался, чтобы принять душ, она признается: «Ты спал, а я думала, что ты уехал».

— Почему же ты не пришла убедиться в этом собственными глазами?

Ингеборг краснеет:

— Не было необходимости… Кроме того, эта гостиница навевает на меня страх. И город тоже.

Я подумал, руководствуясь неведомо какими потаенными мотивами, что она права, но не сказал ей этого.

— Какая чушь…

— Ханна одолжила мне свою одежду, она мне как раз, у нас с ней почти один и тот же размер. — Ингеборг произносит это скороговоркой и впервые смотрит мне в глаза.

В самом деле, на ней чужая одежда. Внезапно начинаю ощущать вкусы Ханны, мечты Ханны, железную волю решившейся на летний отдых Ханны, и результат приводит меня в замешательство.

— О Чарли что-нибудь слышно?

— Ничего. В гостиницу приезжали журналисты.

— Значит, он погиб.

— Вероятно. Только не обсуждай это с Ханной.

— Конечно, это было бы непростительной глупостью.

Когда я вышел из душа, Ингеборг, сидевшая в задумчивой позе возле моей игры, показалась мне самим совершенством. Я предложил ей заняться сексом. Не оборачиваясь, она помотала головой.

— Не понимаю, чем это тебя привлекает, — сказала она, указывая на карту.

— Своей ясностью, — ответил я, одеваясь.

— А мне все это отвратительно.

— Потому что ты не умеешь играть. Если бы умела, тебе бы понравилось.

— Неужели есть женщины, которым интересны подобные игры? Ты играл с такими?

— Нет, не играл. Но они встречаются. Их немного, что правда, то правда, но это не та игра, которая непременно должна увлечь особ женского пола.

Ингеборг посмотрела на меня грустными глазами.

— Ханну щупали все кому не лень, — ни с того ни с сего сказала она.

— Что?

— Все ее щупали. — Лицо ее исказилось. — Просто так. Я этого не понимаю, Удо.

— Что ты хочешь сказать? Что с нею все переспали? А кто эти все? Волк и Ягненок? — Не могу объяснить, отчего и почему меня вдруг начала бить дрожь. Сначала колени задрожали, потом руки. Скрыть это было невозможно.

Немного помедлив, Ингеборг резко встала, запихала в свою сумку из соломки бикини и полотенце и буквально вылетела из комнаты. За дверью, которую она не удосужилась захлопнуть, она остановилась и произнесла:

— Все ее щупали, а ты сидел, запершись в комнате, и играл в войну.

— Ну и что? — заорал я. — Какое отношение я имею ко всему этому? Может, я в чем-то виноват?

Остаток дня я употребил на то, чтобы написать открытки и попить пива. Исчезновение Чарли не повлияло на меня так, как, казалось бы, должны влиять подобные происшествия; каждый раз, когда я думал о нем — признаю, что это случалось часто, — у меня возникало ощущение пустоты, но и только. В семь я отправился в «Коста-Брава» взглянуть, что там происходит. Ингеборг и Ханну я обнаружил в телевизионном салоне, узкой и длинной комнате с зелеными стенами и единственным окном, выходящим во внутренний дворик с чахлыми растениями. Местечко показалось мне весьма неуютным, что я и не замедлил высказать. Бедная Ханна, которая на сей раз надела темные очки, взглянула на меня с симпатией и, улыбнувшись, заметила, что именно поэтому в эту комнату никто не заходит: постояльцы предпочитают смотреть телевизор в гостиничном баре, хотя управляющий уверяет, что здесь самое тихое и спокойное место. Ну и как вы здесь? — задал я идиотский вопрос, при этом почему-то начав заикаться. Все в порядке, ответила Ханна за двоих. Ингеборг на меня даже не взглянула: она уставилась в телевизор, делая вид, что увлечена происходящим на экране, хотя этого никак не могло быть, так как показывали американский сериал, дублированный на испанский язык, и, разумеется, она не понимала ни слова. Неподалеку от них в маленьком, словно игрушечном, креслице дремала старушка. Я вопрошающе кивнул в ее сторону. Чья-то мамаша, ответила Ханна и засмеялась. Они без колебаний приняли мое приглашение выпить по рюмочке, но покидать гостиницу отказались: как сказала Ханна, новые сообщения могут поступить в самый неожиданный момент. Так что мы просидели в гостинице до одиннадцати, беседуя между собой и с официантами. Ханна, несомненно, превратилась в местную знаменитость; всем известно о ее несчастье, и, по крайней мере внешне, она стала даже объектом поклонения и восхищения. Синяк под глазом только подчеркивает трагичность происшедшей истории. Создается впечатление, будто она тоже побывала в опасной переделке.