– И всегда вы так, Петя… А еще образованный! – кокетничает девушка и говорит мне:

– Они, можно сказать, совсем ненормальные, как что – сразу целоваться лезут.

Петька берет меня за руку.

– Мой лучший друг, хотя насчет баб – балбес. Сволочь, одним словом.

Я уже успел привыкнуть к петькиной ругани, но все же пытаюсь остановить его.

– Замолчите! Ведь, все-таки это детский дом…

Петька чешет затылок.

– Ага… Конечно, вы правы. Да, кстати, о детях. Вот, Катюша, сей молодой, но многообещающий человек поместил в прошлом году сюда своего годовалого сына и горит любопытством знать, где таковой в настоящее время болтается. Понимаешь, отцовское

чувство и так далее. Откровенно говоря, такого папашу надо было бы выдрать по первое число, но я, как друг, должен помочь.

«Отец», т. е. я, стоит у зеркала и стойко сносит поклеп, вспоминая, как звали его легендарного сына.

– Это можно, – говорит Катюша, – я сейчас по книгам справлюсь. Имя и фамилия?

Петька быстро отвечает:

– Константин Шампанский. Такой, знаешь, здоровый, все орал, все орал, подлец.

Девушка роется в толстых книгах, тетрадях, подносит отдельные листы к большим близоруким глазам, деловито кусает пухлые губы. Мой бедный сын, Константин Шампанский, без вести пропал, и Петька теряет терпение.

– Тут, милая, люди свои. Ты в комиссии по ликвидации безграмотности только до буквы «мэ» дошла; дай-ка я поищу. Я его живо, прохвоста, на свежую воду выведу. Давай.

Смущенная Катюша протягивает ему толстую книгу в потрепанном переплете.

– Авдеенко Степан. Доставлен вторым участком милиции. На левой щеке родимое пятно. Твой? – спрашивает Петька, читая по алфавиту.

– Нет, у меня же этот… Шампанский. У него родинки на животе – три звездочки.

– Аксанова Елена. Блондинистая. Особых примет не обнаружено. Твой?

– Это, кажется, девочка…

– Это все равно. Байко Григорий. Найден у ворот. Скончался… Отчего это он, а?

– В помойку упал, – говорит Катюша. – Няньки при нем не было…

Петька нежно хлопает по обнаженному плечу девушки. Та ёжится, гримасничает.

– Молодец девка. Медали тебе за это не выдали?

– Я-то причем? Говорю – нянька. Ухажеры к им каждый день шляются.

– Ты тоже не зеваешь. Воловников Сидор. Твой?

– Нет. У меня Константин.

– Тут и Элеонору на Сидора переделают.

Моего «сына» в списках живых и умерших (последних было втрое больше) не оказалось, и девушка, сияя прелестными синими глазами, просит подождать, пока из Женотдела придет заведующая домом – она, наверное, знает о судьбе моего Костинки. Соглашаемся. Петька –совсем ненормальные! – располагается на диване, как дома: нога на ногу, в зубах –устрашающего вида трубка; его руки начинают подозрительно скользить по розовой блузке. Катюша смеется.

В соседнюю комнату приоткрыта дверь. По не совсем грязному полу расползлось человек десять детей, бледных, в неимоверно засаленных рубашенках. Один упал со стула и орет во всю Ивановскую, что, видимо, мало занимает особу средних лет, художественно накрашенную. Особа смотрит […] пытается пленить мое сердце очаровательнейшей улыбкой.

– Много у вас детей?

Особа начинает грызть ноготь и постукивать ножкой по полу.

– Это у нас выясняется по вечерам.

– Почему по вечерам?

– Система у нас, значит, такая. На день они расходятся по городу, многие удирают, а многие…

– Мрут?

– Вот так сказал: мрут! Всякие несчастные случаи бывают. За всеми не присмотришь.

У дверей стоит мальчуган в дырявом костюме из рогожи. У него воспаленные, залитые гноем глаза; лицо в какой-то омерзительной сыпи. С невольной брезгливостью глажу русую головку, спрашиваю:

– Как тебя зовут, малыш?

– Карл.

– Ты из колонистов? Немец?

– Он подкидыш, – поясняет особа, – и мы его записали в честь нашего великого учителя так: Карл Маркс. По-моему, очень остроумно.

– Очень. Ты сегодня обедал?

– У нас обедов нету, – шепчет Карл, – пугливо оглядываясь назад.

Особа поясняет:

– По недостатку средств мы даем им только ужин. Да и то только потому даем, что иначе они все разбегутся, дурачье такое. Разве они понимают что-нибудь? Чувствуют добро? Дубины.

– Что же ты ел сегодня, Карл?

– По добрым тетям походил, а они мне хлебца дали.

Не дождавшись заведующей, мы уходим. На улице Петька долго и обстоятельно рассказывает о прелестной Катюше. Мне как-то не по себе, тяжело. Завернув за угол, я спрашиваю:

Неужели кто-то серьезно думает, что это – дом ребенка?

– Никто и не думает. Дети – только ширма. А на самом деле в этом «доме» все, начиная с заведующей и кончая последней нянькой – уличная дрянь; в нем процветают спирт и медицинские операции, законом недозволенные. Очень просто. Давно уже следовало этот дурацкий серп и молот заменить красным фонарем. А в городе этот «дом ребенка» недаром называется «домом от ребенка»…