После очередного пароксизма страсти, когда ее стройное тело опустошено наслаждением, какого, думается ей, она всегда жаждала или какое было ей необходимо, Изабелла отчаянно рыдает в услужливо раскрытых объятиях Тони и говорит ему, что Ник Мартене сломал жизнь и ей и себе, не сумев набраться мужества и жениться на ней в должное время. (А сейчас — к ее злости и отчаянию — он молит ее о встрече, предлагает, а вернее, грозит пойти наконец к Мори, признаться во всем и потребовать, чтобы Мори отдал ему ее.) Тони слушает не прерывая, наконец вежливо говорит:

— Я что-то не вижу, любовь моя, чтобы у тебя или у него жизнь была сломана: вы оба с Ником Мартенсом на редкость удачливые индивидуумы.

Поскольку роман с Тони Ди Пьеро тоже влечет за собой угрызения совести, или стыд, или хотя бы элементарное смущение, Изабелла постепенно — или быстро? — подлаживается под требования момента и приучает себя не слишком задумываться над тем, что ее любовник «думает» о ней. А он был прав, предполагая, что она несколько наивна и даже, несмотря на свою светскость, прелестно стыдлива; он был даже прав, предполагая, что красавица Изабелла де Бенавенте на самом делене считает себя такой уж красивой — просто считает необходимым поддерживать эту иллюзию во мнении других.

— Но ты же красива, — говорит Тони, — да, — настаи вает Тони, — ты на самом делекрасива, и красиво у тебя не только твое драгоценное лицо.

Белые стены, белый потолок, белые жалюзи; сверкающий хром отделки; часы, беспощадно выбрасывающие свои цифры, отсчитывая время на ночном столике. Бывают дни, когда Изабелла разражается слезами и рыдает час, два, три; бывают дни, когда она приезжает веселая, под хмельком. Она любит Тони осенью целый месяц, а то и два. Она плачет — так, во всяком случае, кажется — из-за него. А потом не выказывает ни малейших эмоций, когда невеста звонит Тони по телефону и он лениво больше получаса болтает с ней о том о сем, а Изабелла вынуждена ходить по комнате и зевать — она разглядывает себя в зеркале, или расчесывает щеткой волосы, или листает один из журналов Тони по архитектуре или же валяющийся на ночном столике экземпляр «Гео».

Тони заставляет ее делать то, что всегда казалось ей не только предосудительным, но просто мерзким; она и считает это мерзким — первые несколько раз. А потом это доставляет ей неизъяснимое наслаждение, первозданное, примитивное, как бы не связанное с конкретным человеком.

— Мой секрет в том, что я как личность не имею значения, — с самодовольным смешком произносит Тони. — И это ни для кого не тайна… — Но это не совсем так: есть женщины, которые влюбляются в него, женщины, с которыми он даже был помолвлен, хотя до брака дело никогда почему-то не доходило.

— Твой секрет, — говорит Изабелла, легонько проводя рукой по его боку, поглаживая его, — в том, что ты точно такой, каким выглядишь. Я не хочу сказать — поверхностный. Но слово «поверхность» я бы не исключала. Потому что поверхность — тоже нечто таинственное, таинственное и прекрасное, поверхность воды, например, озера или реки… Поверхность не менее таинственна, чем глубина, хотя и менее опасна.

Страсть Изабеллы к Нику Мартенсу, трансформировавшаяся на время в «страсть» к Тони Ди Пьеро, собственно, никогда не исчезала совсем, просто с течением лет приобретает некую интеллектуальную и, следовательно, меланхолическую окраску. А Ник продолжает ей изменять, что усугубляет обиду Изабеллы.

* * *

— После долгих слез, — говорит Изабелла Тони, — лицо женщины может постареть на десять лет, и, возможно, пройдет неделя, прежде чем оно восстановится. Неужели что-то оправдывает такое?

— Ничто, — задумчиво произносит Тони. И добавляет: — Только возраст.

Чувство Тони к Изабелле такое же, как и у нее к нему, — и по силе, и по глубине. Оба они пассажиры на океанском судне: каждый думает о том, как бы развлечь другого, развлекаясь сам. Изабелла не ревнует Тони к другим женщинам, хотя к концу их романа начинает ревновать — из-за приступов усталости, которые нападают на Тони: она справедливо считает, что теряет на этом, что ее обкрадывают. Тони не ревнует Изабеллу к тому, что она интересуется другими мужчинами, хотя и признает, что ревнует к гостям, которых она приглашает вечерами на Рёккен, 18, когда его там нет. (В большинстве случаев, когда гостей приглашено достаточно много, Тони, естественно, в их числе. Как раз во время одного такого ужина на тридцать человек, в феврале 1978 года, Тони знакомит Ника Мартенса с Томом Гастом — естественно, в доме Изабеллы. Но сама Изабелла скорее всего доподлинноне знает, кто такой Гаст или интересы каких корпораций он представляет в эту пору своей карьеры.)

Роман Тони и Изабеллы заканчивается постепенно и безболезненно. В определенном смысле он по-настоящему вообще не кончается. Изабелла сообщает «механическому секретарю» Тони, что не сможет с ним позавтракать, и Тони забывает ей потом позвонить; и проходят недели, а потом — месяцы. Когда они в следующий раз встречаются на завтраке в трехэтажном стеклянно-алюминиевом особняке Джека Фэйра в Бетесде, Тони приходит туда с новой «невестой» — дочерью владельца бразильских сталелитейных заводов, а Изабелла — с новым возлюбленным, официальным лоббистом, который, кроме того, прекрасно играет в гольф и своей бронзово-блондинистой напористостью и энергичным рукопожатием напоминает не кого иного, как Ника Мартенса. Тони тотчас подходит к Изабелле и изящным жестом царедворца, не без примеси иронии, берет ее руку и целует.

— До чего же вы хороши, — говорит он, — как чудесно снова вас видеть, мне так вас не хватало. — И целует ее в губы, чего никогда не сделал бы во время их романа. Это прощание, благословение. Теперь она приобщена к его коллекции.

Некий молодой человек по имени Джеймс С., окончивший с высокими оценками юридический факультет Йейлского университета, приехал в Вашингтон в 1972 году и поступил клерком к одному из верховных судей, однако вскоре ему надоело заниматься мелочами, так как это был воинствующий идеалист, «бунтарь» по природе. Итак, он оставил столь желанное для многих место клерка и весной 1974 года поступил в Комиссию по делам министерства юстиции стажером при одном из многочисленных помощников Мори Хэллека.