Но Ульрих Мэй, новый друг Оуэна, решительно берет ситуацию в руки. Говорит, точно добрый папочка, ласково — назидательным тоном:

— Ты рассуждаешь как ниспровергатель, мой друг, но не больше. Ты когда-нибудь летал на ковре-самолете?

В спальне Мэя на верхнем этаже небоскреба, где в раме огромного окна за зеркальным стеклом сверкает огнями Вашингтон… огни Капитолийского холма, огни у памятника Вашингтону, — Оуэн, захмелевший от высоты, захмелевший от ощущения странного, непонятно из чего сделанного ковра под босыми ногами, озадаченный этими фотографиями, висящими на стенах, оклеенных элегантными белыми шелковистыми обоями, — фотографиями, на которых, сколько ни смотри, сколько ни хмурься и ни щурься, невозможно до концаничего разобрать, — Оуэн не просто летит, а как бы висит в воздухе, поднявшись вместе со сказочным ковром из волос и перьев на несколько футов над полом. Правда, они с Мэем находятся этажей на пятьдесят над землей. Здесь все словно создано для чудес, для того, чтобы обмениваться тайнами.

— Вот это должно в первую очередь уйти, — говорит Мэй, снова защемив пальцами жирную складку на талии Оуэна, и Оуэн не понимает, почему он не оттолкнет этого мерзавца придурка, почему этот жест чем-то ему знаком и даже приятен.

Улики собираются по кусочкам, фрагментам, обрывкам. Наспех сделанные записи, которые потом не разобрать, — совсем чужой почерк. Оуэн выдирает статьи из прошлогодних летних номеров «Вашингтон пост», «Стар» и «Нью-Йорк тайме», пригнувшись среди стеллажей в библиотеке: пусть посмеют его обвинить. Иной раз ему удается пронести газету мимо столика контролера и пройти с ней в мужскую уборную, где ему никто не может помешать.

Все сколько-нибудь значительное он швыряет в свой мешок для изысканий — в крепкий полиэтиленовый мешок, который дают навынос в заведении «Ай да курица!».

— Все мои способности студента последнего курса, а я рассчитываю на успешное окончание, — объявляет Оуэн сестре, своему единственному другу, — все мое нескончаемое терпениепри работе в библиотеке — уж если я не могу взять талантом, так должен брать балластом знаний, — все это я употреблю для расследования убийства нашего отца. Раз полиция была подкуплена. Раз Комиссия, назначенная для расследования, оказалась безнадежно продажной.

— Разве можно так говорить?.. Откуда ты, собственно, звонишь? — нервничая, спрашивает Кирстен. Иногда ночью у нее бывает такой тоненький, писклявый голосок, что Оуэну кажется, будто она совсем маленькая.

Его сестра — соучастница заговора?

— Из своей комнаты, — отвечает он. — Дверь закрыта.

Но его сарказм не доходит. Кирстен говорит:

— Любой телефонный звонок, ну, ты понимаешь… я хочу сказать, они же подслушивали еготелефон… им достаточно для этого пойти к какому-нибудь судье и получить постановление… мне кажется… а может, и нет, что, если это ФБР… или Пентагон… словом, они это делают… они могут нарушить закон в любой момент, когда им вздумается… мы с тобой не должны так говорить… ты все испортишь…

— Ты слышала, в Чикаго убили Джаллеллу, — говорит Оуэн, — это случилось через две-три недели после того, как он выступил перед Комиссией по расследованию убийства… сенатской комиссией… убийства Кеннеди и Кинга… это уже третье или четвертое убийство… конечно, это было давно… несколько лет назад…

— Кого? — переспрашивает Кирстен. — О ком ты говоришь?

— О Луиджи Джаллелле, он давал там показания, конечно, ничего особенного он в общем-то не сказал, но…

— Кто? Какой Луиджи?

— Джаллелла! — кричит в трубку Оуэн. — Да неужели ты там у себя не читаешь газет? Сенат расследует убийства Кеннеди и Кинга… я хочу сказать, комиссия сената… я знаю,что это не то же самое, но это показательно… нам необходимо знать… если кто-то был нанят, то скорее всего это был человек из синдиката, из мафии…

Но Кирстен молчит. Оуэн так и видит ее худые приподнятые плечи, ее бледное упрямое лицо. Глаза у нее зажмурены — скорее всего. Слишком много информации сбивает ее с толку; Оуэна начинает огорчать ее неспособность абстрагироваться — дело может кончиться тем, что он возьмется за все один. Если она сломается, он сам все сделает.

— А, пошла ты к черту, — внезапно говорит он и вешает трубку.

Желтый с красным полиэтиленовый мешок, который Оуэн Хэллек всюду таскает с собой по университетскому городку. «Мой изыскательский мешок», — говорит он. Он, видимо, начал отращивать бороду — или забыл побриться… а потом в один прекрасный день он как-то странно выбривает часть щетины… надевает спортивный пиджак, галстук и отутюженные брюки: «Мой костюм интервьюера».

Доказательства собираются не спеша. Не спеша. Казалось бы, дело должно двигаться быстрее, раз известен вероятный итог расследования, однако этого не происходит.

Часовое интервью с профессором политических наук, который слывет в университете отъявленным «леваком»; но с Оуэном он держится настороженно и отвечает на его вопросы медленно, нерешительно, делая вид, будто очень мало знает о том, что было в Чили, о расследовании деятельности концерна «ГБТ», о подготовке Комиссией дела для передачи в суд, об обвинении Хэллека во взяточничестве… о самоубийстве. Его специальность, говорит профессор Оуэну, — Дальний Восток.

— Если хочешь потолковать со мной о взятках, которые давал концерн «Локхид», тут я к твоим услугам, — говорит он, нервно улыбаясь, — но Южная Америка… медь… ЦРУ… все такое прочее… тут я знаю, пожалуй, не больше твоего, если ты следил за газетами. — Он умолкает. На несколько секунд. Оуэн злится, возясь с диктофоном «Панасоник» (подарком Изабеллы на первом курсе, чтобы он записывал лекции на пленку и не вел нудных записей в блокноте), он знает, что несговорчивый мерзавец обдумывает сейчас, не сказать ли ему: Я понимаю, что тебя волнует, понимаю твое горе, это было ужасно, я бы с радостью помог тебе…но вместо этого он произносит лишь: — Извини.