Так она, ошалевшая от моей новости, и уехала навсегда, сразу поверив в эту мою белиберду. А через неделю Джаз доложился, что уже видал её в общаге: шла под градусом, деловая колбаса, в обнимку с нетрезвым комендантом, дядькой примерно моих лет. Про детали не в курсе, кроме одной — сообщила лишь, тоже заметив сына и тоже нетрезво: «А мне по хер, чего он там обо мне думает, мне мама написала, что я солнышко, так и передай израильцу своему, понятно вам обоим?»

Да это, скажу я вам, и к лучшему. К тому моменту память о комендантской приспешнице успела раствориться во мне, как отпечаток пальца на таблетке, растворённой в желудочной солянке. Иначе, если дела шли бы и дальше, как они текли по сию пору, то лет эдак через пяток забрела бы моложавая супружница в коматозную писательскую опочивальню да и без особого стеснения поинтересовалась бы между делом, похрустывая морковным стерженьком, мол, чего тебе лучше, милый, борщеца вчерашнего или ж эвтаназию? И криво ухмыльнулась бы, продолжая ритмично издавать наглый хруст. В общем, согласитесь: глупо, неразумно и бессердечно из-за двадцати граммов колбасы держать целую скотину — я прав, как всегда — полностью или на этот раз — лишь отчасти?

Так или иначе, но это обстоятельство вполне усыпило мою чуть приподнявшую голову совесть. И я, раздумчиво и не торопясь, вновь опустил себя в кресло. Затем, так же не спеша налил, курнул и нюхнул. И только после всего этого подвёл промежуточный итог последнего этапа жизни на вольном воздухе.

Итак, что мы имеем на сегодня. Мы имеем всё то же самое, что имели в недалёком прошлом. Того же подержанного дядьку-психопата, приостановившего на какое-то время производство талантливых текстов, но лишь потому только, что путь от творческого оргазма до творческого кризиса по нелепой случайности споткнулся о горнило чужой девственности. Таким образом, результат несколько обновлялся. А заключение и нравственный диагноз становились теперь следующими.

Мне, Мите Бургу, всё ещё нравится создавать талантливые произведения современной литературы, и в самом скором времени я непременно вернусь к моему любимому занятию.

Мне, Мите Бургу, нравится, когда меня просто очень любят, и я всецело разделяю это чувство.

Я, Митя Бург, всем прочим удовольствиям неодушевлённого порядка, за исключением творческого, предпочитаю органичное соединение самодельной дури, испытанного доверенными лицами кокаина и любого произвольного названия односолодового виски, но обязательно из дьюти фри и чтобы не «Бурбон». Сразу вместе или чуть по отдельности, с небольшим разрывом в приёме, не так важно.

Я, Митя Бург, вывел алгоритм любви по отношению к женщине как фемина-типу, за исключением моей мёртвой жены Инны Раевской. Это создание должно быть не старше четырнадцати лет, как моя первая женщина и первая судья Айгуль. Непременно девственница, каковой являлась моя недавняя южносахалинка. Она же должна обладать раскосыми глазами и приятной скуластостью лица с россыпью на нём веснушек. Её руки, ноги, плечи и прочие косточки всенепременно должны быть тонкими и болезненно хрупкими. Белые гольфики и школьный ранец также приветствуются. И ещё. Нам вместе никогда не должно быть скучно…

Я проговорил это вслух, чеканя слова в ходе описания предмета поиска, и вдумался в мною же услышанное. Медленно перед моим взором всплывал портрет, нарисованный воображением. Всё, как заказывал. Молодое девичье личико… скулы… узкие щели глаз… персиковая кожа… веснушки… косточки… ранец с карманами и кармашками, не меньше сотни… Стоп! Где-то я такой уже видел, точно говорю… В этот миг меня и осенило. Передо мной, нарисованный в полный рост, так что видны были белые школьные гольфики, замер в воздухе портрет моей белочки, моей приёмной доченьки, моей маленькой любимой Гелки… Нет, не в воздухе — в абсолютно безвоздушной среде. И это была она и никто другой. Вот до чего я дофантазировался, мозгокрут перезрелый.

И вновь кружил меня по камере тот же Цинциннат, перед тем же ахабинским камином.

И так кружил он и кружил безостановочно ещё около трёх лет, проживая средства от моих потиражных, с перерывом на выходные, когда вся семья собиралась в нашем ахабинском гнезде… С печалью в сердце сообщаю также, что за эти три года я узнал достаточно, чтобы многому разучиться из того, что умел…

А на улицу я выбирался нечасто, в основном чтобы проявить заботу о растущей без перерыва на отдых кокосовой пальме и поискать загулявшую на участке одноглазую старушку Нельсон.

И так шло до тех пор, пока наша жизнь резко не переменилась.

А переменилась она, когда ко мне в Ахабино принеслась на своём «Рено» рыдающая Ника. Это был май, и в этот день наш кокосик только-только освободился от зимней упаковки. Я как раз стоял перед ним на заднем дворе, подле септика, и опрыскивал длиннющие листья водой из пшикалки, приветствуя и пробуждая шершавого индусика от зимней спячки. Перед этим я двумя руками, преодолевая сопротивление кошачьих когтей, оторвал от ствола засевшую на нём Нельсон, чтобы не мешала уходу. Тоже соскучилась, видно, за сезон по нашей любимой воспитаннице. В общем, приступил к делу системно и трезво, как нормальный психопатический максималист. Надо сказать, мало чего по разделу хозяйства доставляло мне удовольствие. Практически ничего не доставляло. За исключением регулярно справляемого священнодействия вокруг кокоса. На орехи и молоко я, само собой, не рассчитывал, неоткуда им взяться на этой неблагодатной земле, безрассветной и незакатной как надо. Но относительно внешнего вида и здорового развития пальмы всё же я переживал весьма душещипательно. Оттого и следил неустанно за Инкиным деревом. Вроде как память. Причём вполне материальная, живая, растущая.

В этот момент на участок и въехала Никуся. Никогда прежде не видал её такой бешеной. Машину бросила, не загнав под навес, и, не заметив меня, с перекошенным лицом энергичным шагом пошла в дом. Оттуда, проорав «Папа, папа!», выскочила обратно, и только тогда мы наконец увиделись. Бросилась на шею, обхватила, а сама давится, давится, с хрипом каким-то непривычным, с плачем внезапным, хочет сказать что-то, но слова тормозятся в глотке, душатся, не выбрасываются горловыми связками.

— Да погоди, Никусь, постой, — взволнованно проговорил я. — Что такое, милая, что произошло-то? На тебе же просто лица нет, доченька! В дом, в дом давай, расскажешь, чего там у нас с тобой, да?