— Да, — сказал Нордхилл.

— Вы можете вспомнить об этом более подробно? Когда это было?

— Я прекрасно помню… Прошлой осенью, я жил тогда в Лондоне, снимал квартиру с приятелем и пытался учиться художественным ремеслам.

Я скосил глаза на Каррингтона — бывший полицейский придвинул свою табуреточку ближе и не сводил с Нордхилла пристального взгляда.

— Старший инспектор Каррингтон подтвердит, — сказал я, — что в двадцать втором году он допрашивал человека по имени Шеридан, и тот признался в убийстве Эммы Танцер, но не смог сказать, где спрятал тело, заявил, что не станет подтверждать свое заявление в суде, а затем исчез, точнее — покинул Англию.

— Он не убивал Эмму, — сказал Нордхилл. — Он хотел это сделать. Он даже подкараулил Эмму на тропе неподалеку от Ганновер-стрит…

— Да-да, — пробормотал Каррингтон.

— …но не смог ударить, — продолжал Нордхилл. — Он был невменяем. Не понимал в тот момент, что делал. Помнил, что зажал Эмме рот, она сопротивлялась, он связал ее, положил в кабину… он был на машине, взял напрокат и потом вернул… и отвез Эмму…

Нордхилл замолчал, и я с нетерпением, которого не смог сдержать, задал вопрос:

— Куда? Куда он ее отвез?

— Он не знал этого, — нехотя отозвался Нордхилл. — Действительно не знал. Он просто ничего больше не помнил из того, что происходило в тот вечер. В себя пришел утром следующего дня — в собственной постели. На рубашке были следы крови. Откуда? В машине он нашел обрывок платья, которое носила Эмма. Видимо, он разорвал на ней платье, когда она сопротивлялась. Но куда он ее отвез? Что с ней сделал? Он не помнил. Вернул машину в агентство и узнал в тот же день, что Эмма пропала. Тогда он решил, что убил девушку.

— Эффект навязчивого состояния, — сказал за моей спиной доктор Берринсон. — Довольно распространенный случай. Долгое лечение. Если бы этот человек сразу попал в мои руки…

— А потом арестовали другого человека, которого и судили за убийство, — напомнил я.

— Да? — вяло удивился Нордхилл. Похоже было, что он действительно не знал ничего ни об аресте Баскетта, ни о суде, ни об оправдательном приговоре.

— Дух Шеридана не говорил вам об этом? — неожиданно вмешался Каррингтон. Ирония, прозвучавшая в его голосе, показалась мне неуместной, но, к счастью, Нордхилл не обратил на это внимания.

— Нет, — сказал он, — не говорил. Я не мог его спрашивать, он слышал только те ответы, что я мог дать на его вопросы. А сам говорил лишь то, что считал нужным.

— Он сказал, что с ним произошло? — спросил я. — Ведь если это был дух…

— Его убили, — сказал Нордхилл. — Не спрашивайте меня, как это произошло — я не знаю.

— Вы не говорили об этом раньше, — заметил Каррингтон.

— Меня не спрашивали, — огрызнулся Нордхилл. — А если бы я сказал, что мне открылся дух — мне поверили бы? Меня и без того упекли в бедлам…

— И вы сделали все от вас зависящее, чтобы вас упекли именно в этот бедлам, а не в какой-нибудь другой, — не удержался от замечания Каррингтон.

— Господа, — вмешался в разговор доктор, — полагаю, нам нужно прервать допрос. Не думаю, что Нордхилл в состоянии отвечать на вопросы.

Похоже, это действительно было так: голова юноши поникла, тело расслабилось, и он непременно упал бы с табурета, если бы не санитар, наблюдавший за несчастным, — он подхватил Нордхилла и опустил на пол, прислонив к стене. Альберт еще не совсем отключился от реальности, но члены его ослабли, тело было похоже на куль с мукой, такой же тяжелый и неповоротливый. Сознание уходило из его глаз, и мне почему-то показалось, что взгляд Нордхилла отразил смертную тоску и какой-то мучительный процесс, происходивший в его мозгу на наших глазах. Будто он понимал, что уходит, и почему-то вообразил, что уходит навсегда, жизнь вытекала из него, вся жизнь, а не только сознание, медленно отбираемое лекарством.

— Пойдемте, господа, — решительно сказал Берринсон. — Альберт будет спать не меньше суток, лекарство, как видите, начало действовать.

— Не уходите, господа, — послышался низкий решительный голос, и все мы огляделись в поисках источника звука.

— Не уходите, разговор наш только начинается, — сказал голос, и я с ужасом, какого не испытывал много лет, понял, что говорит Нордхилл. Точнее, что-то говорило, пользуясь телом этого человека. Нордхилл, безусловно, спал — нет, пожалуй, находился в том пограничном состоянии между явью и глубоким лечебным сном, когда мозг уже не в состоянии реагировать на реальность и погружается в себя, будто в глубину не освещенного солнечным светом океана, где плавают чудища памяти, пытающиеся подать собственный голос.

— Что? Кто? — сказал Каррингтон, а доктор быстро подошел к Нордхиллу и, приподняв ему полузакрытые веки, заглянул в глаза. Не знаю, что Берринсон увидел в этом погасшем взгляде, какое видение явилось ему, но доктор неожиданно сделал шаг назад, натолкнулся на вставшего со своего места инспектора Филмера, и оба они едва не упали, с трудом удержавшись на ногах.

— Я вызываю вас, я хочу говорить с вами, я хочу спросить вас, — мрачный низкий голос заполнил пространство комнаты, он не отражался от стен, а застревал в них, звук повисал на сером войлочном покрытии черными неровными письменами, и каждое сказанное слово будто застывало навеки, как надпись на постаменте. Это было странное ощущение, и странная, никогда прежде меня не посещавшая, зрительная иллюзия.