— Спасибо, это все, — сказал Рогер Йендем.

В то время, когда Рогер Йендем засовывал телефон в карман пиджака, Харри полез в куртку за своей трубкой и приложил ее к уху:

— Да?

— Это Бьёрн Холм.

— Вижу.

— Господи. Вот уж не думал, что ты завел список контактов.

— Ясное дело. Можешь чувствовать себя польщенным, ты один из четверых, кого я туда занес.

— А что это у тебя там за шум? Ты вообще-то где?

— Да тут игроки шумят, надеются, это поможет им выиграть. Я на бегах.

— Что?

— В «Бомбей-Гарден».

— А разве это не… тебя туда пропустили?

— Я член клуба. А в чем дело?

— Черт, ты что, ставишь на лошадей, Харри? Тебя Гонконг вообщеничему не научил?

— Расслабься, я здесь, чтобы проверить алиби Аслака Кронгли. По данным его конторы, он был в командировке в Осло, когда были убиты и Шарлотта, и Боргни. Ничего удивительного, он довольно часто бывает в Осло. И я как раз выяснил почему.

— «Бомбей-Гарден»?

— Точно. У Аслака Кронгли большие проблемы — он игрок. Дело в том, что я посмотрел выписки из его кредиток, которые они тут заносят в компьютер. Здесь указано и время, и все прочее. Кронгли четыре раза использовал свою карточку, и, судя по датам, у него есть алиби. К сожалению.

— Ладно. А у них компьютер с бухгалтерской информацией стоит в той же комнате, что и автомат для бегов?

— Что? Тут как раз финишный рывок, говори громче!

— У них… Ладно, забудь. Я звоню, чтобы сказать, что мы нашли сперму на лыжных штанах, которые Аделе Ветлесен носила в Ховассхютте.

— Что? Ты не шутишь? Выходит, скоро мы…

— Скоро мы можем получить ДНК седьмого. Если это его сперма. И единственный способ убедиться в этом — исключить всех других мужиков, которые были в Ховассхютте.

— Нам нужны образцы их ДНК.

— Да, — сказал Бьёрн Холм. — С Элиасом Скугом проблем нет, его ДНК у нас есть. С Тони Лейке хуже. Мы, конечно, всегда найдем ДНК у него дома, но для этого нам нужно решение суда. А после того, что произошло, получить его будет практически невозможно.

— Предоставь это мне, — сказал Харри. — Нам, кстати, нужна и ДНК Кронгли. Даже если он не убивал Шарлотту или Боргни, он мог изнасиловать Аделе.

— О'кей. И как же мы ее получим?

— Он же полицейский, а значит, ему доводилось бывать на месте преступления, — сказал Харри, и заканчивать объяснение ему не пришлось. Бьёрн Холм уже понял. Чтобы избежать недоразумений и путаницы, существовало правило брать отпечатки пальцев и ДНК у всех полицейских, которые были на месте преступления и в принципе могли там наследить.

— Я проверю по базам.

— Хорошо поработал, Бьёрн.

— Погоди. Ты просил тщательно все проверить, если мы найдем форму медсестры. Так мы и сделали. Это по поводу ПСГ. Я проверил, в Осло, в Нюдалене, есть бывшая фабрика, где делали ПСГ. И если она пустует, а седьмой занимался там с Аделе сексом, то, может, мы найдем там семенную жидкость.

— М-м-м… Трахался в Нюдалене, кончил в Ховассхютте. Вот и дотрахался наш седьмой. Говоришь, ПСГ. Это с фабрики «Кадок»?

— Да, а ты откуда…

— У моего приятеля там папаша работал.

— Что? Здесь такой шум?

— Финиш. Созвонимся.

Харри сунул телефон в куртку и сделал полоборота на кресле, чтобы не видеть расстроенных лиц проигравших вокруг зеленого поля. Гораздо приятнее — улыбающееся лицо крупье.

— Поздлавляю, Халли!

Харри встал, надел куртку и взглянул на купюру, которую протягивал ему вьетнамец. С портретом Эдварда Мунка. Значит, тысяча.

— Плавда-плавда, — усмехнулся Харри. — Поставь на зеленую лошадь в следующем забеге. За деньгами зайду как-нибудь потом.

Лене Галтунг сидела в гостиной, глядя на свое двойное отражение в двойных стеклах. Айпод играл «Fast Car» [128] Трейси Чепмен. Эту песню Лене могла слушать без конца, она никогда ей не надоедала. В ней пелось о бедной девушке, которая мечтает сбежать, прыгнуть в быструю машину своего парня и умчаться подальше от такой жизни, от работы за кассой в «Рими», забыть про пьяницу отца, сжечь за собой все мосты. Совсем не похоже на жизнь Лене, и все-таки эта песня — про нее. Про ту Лене, какой она могла бы быть. И какой была на самом деле. Одно из ее отражений в двойном зеркале окна. Обычная серая мышка. В школе она всегда боялась, что однажды дверь в класс внезапно распахнется, кто-то войдет, ткнет в нее пальцем и прикажет: ну хватит, снимай-ка все эти дорогие шмотки. А потом швырнет ей обноски и скажет, что теперь-то все увидят, кто она есть на самом деле — незаконнорожденная. Она так и просидела все эти годы, тихо как мышка, только все поглядывала на дверь и ждала. Прислушивалась к подружкам — не крикнет ли кто, что они ее разоблачили. Застенчивость, страх, стена, которую она возвела вокруг себя, другим казались высокомерием. Лене и сама понимала, что слишком явно разыгрывает роль богатой, успешной, избалованной и беззаботной. Не такая уж она красивая и великолепная по сравнению со знакомыми девочками, с теми, кто мог с самоуверенной улыбкой пропеть: «понятия не имею», прекрасно зная, что то, о чем они не имеют понятия, вовсе и не важно, ведь от них, кроме их красоты, ничего и не требуется. И ей тоже пришлось притворяться. Будто она красива. Великолепна. Выше всех. Но как же она от этого устала! Ей хотелось одного — прыгнуть к Тони в машину, чтобы он умчал ее подальше. Туда, где она станет подлинной Лене, а не этими двумя фальшивыми девицами, которые ненавидят друг друга. Трейси Чепмен пела, что им с Тони удастся туда добраться.