Но едва Хасан протянул руку к хлебу, невдалеке от него с веток засохшего карагача [20] раздался отвратительный крик совы. Считая крик этой птицы зловещим, женщины вздрогнули и переглянулись.

Хасан проворно вынул свой нож и отковырнул комок земли, чтобы спугнуть сову.

Пока он вставал, пока шел к дереву, сова поднялась и улетела. Хасан пожалел, что не успел ударить по птице, и посмотрел ей вслед.

И тут он увидел из-за стены сада ряд высоких мохнатых черных туркменских шапок.

Хасан обмер. Он вдруг застыл, ничего не чувствуя, словно оледеневший.

Он уже не помнил ничего из того плана самообороны, который придумал за утро в пустыне.

Десяток туркменских шапок, неподвижных, притаившихся за стеной, решили судьбу Хасана.

Он стоял, ожидая хозяина, он стоял покорный — пленник, раб.

Повезут его в Бухару, или в Самарканд, или еще куда-то, продадут. Продадут этих женщин, этих детей. Они станут служанками, невольницами. Их задавят непосильной работой на чужих жестоких людей.

Ведь матери с колыбели пугали их:

— Молчи! Сиди тихо! Туркмен пришел. Не будешь слушаться — отдам туркмену!..

Частые набеги туркменов на соседние деревни, прошлогодний набег на этот сад, когда пропали все родные Хасана, — все это умножало его страх.

В это время, совсем так, как описано в сказаниях о войнах Рустама, за спиной Хасана прогремел страшный голос, потрясший небо и землю:

— Молчать! Ни звука! Вяжите друг другу руки! Кто пикнет, тому конец!

Хасан смог лишь оглянуться.

Оглянувшись, он застыл без движения, как мгновенно застывает капля воска, скатившаяся с горячей свечи.

Шагах в пятидесяти позади себя Хасан увидел высокого, поджарого туркмена. Чернолицего, седеющего, черноглазого. Черные брови его были густы. Усы сбриты.

В правой руке туркмен держал меч, за спиной висело ружье, поясница опоясана в несколько рядов длинным арканом.

Левая рука его опиралась о рукоятку ножа, засунутого за пояс.

Он решительно и насмешливо смотрел на Хасана. Сверкнув белыми зубами, туркмен спокойно, и от этого спокойствия еще страшнее, сказал:

— Слышал? Иль оглох? Связывай своих! И потом дай себя связать! Ну! Тебе говорят!

Меч в туркменских руках показался Хасану мечом судьбы. Голос — велением неба. И голос давал отсрочку смерти, повелевая, давая право двигаться, исполнять повеление и тем даруя жизнь.

Хасан заторопился использовать эту маленькую надежду, но руки его не слушались. Он высохшим языком попросил:

— Могучий хан! Не имею сил, не могу. Будьте милостивы, свяжите сами!

— Да будет так! — повеселев, сказал туркмен. — Подними руки, высунь запястья из рукавов. Иди так ко мне. Иди ко мне. Не бойся, не бойся.

Дрожа, еле живой, тихо, словно боясь зашуметь, Хасан подошел к разбойнику, не сводя взгляда с его глаз.

Туркмен снял аркан с пояса и крепко связал Хасану руки за спину. Затем ударил прикладом ружья в спину и свалил его наземь.

Поочередно туркмен обошел женщин, девушек, детей, неподвижно лежавших под деревьями, полагая, что так они надежно спрятались. Туркмен, не торопясь, связал им руки их же платками и приказал:

— Молчать, пока я не вернусь. Кто крикнет, того убью! И с места не двигаться. — Он вышел из сада.

Его долго не было.

Пленники постепенно очнулись и заговорили. Они сетовали на свою судьбу. Оплакивали свалившееся на них несчастье. Голоса их постепенно становились громче, но сдвинуться с места никто из них не смел.

Прошло полчаса. Туркмен вошел, кривя улыбкой стиснутые зубы.

Услышав голоса, он поднял свою саблю и засверкал ею над головами пленников.

— Я приказал молчать! А вы? Молчать!

Рахимдад, увидев солнечный отблеск на сабле, взвизгнул. Одним прыжком разбойник оказался над головой мальчика.

— Если ты пикнешь, отрублю голову!

И он приставил саблю к горлу Рахимдада, а затем, устрашая, царапнул его ухо.

— Видишь свою кровь? Будешь кричать, всю твою кровь пролью до смерти.

Всех охватил ужас. Все смолкли.

— Вставайте! — сказал туркмен спокойно. — Идите передо мной, выходите из сада.