Тогда правление решило: накошенное сено изъять, обоих снять с работы и вынести на собрание вопрос об исключении их из колхоза.

Когда мотоцикл Уфимцева ткнулся в стену дома и, чихнув, замолк, Лыткины торопливо встали, но Уфимцев прошел мимо, не взглянув.

В правлении стояла тишина, лишь пощелкивала на счетах бухгалтер Стенникова — седеющая женщина с гладко причесанными волосами, собранными на затылке в небольшой узелок; она молча кивнула на приветствие вошедшего Уфимцева и продолжала работать, дав понять, что сейчас освободится. Уфимцев присел и тут же обернулся на стук: в комнату входили Лыткины.

— Ну что еще? — недовольно спросил Уфимцев, глядя через плечо на Дашкины ноги, обутые в стоптанные ботинки; потом перевел взгляд на застиранную юбку, на тесную старенькую кофту. «Нарочно так вырядилась», — с неприязнью подумал он.

Знал он Дашку с тех пор, как вместе в школу пошли, в одном классе сидели. Еще тогда она была ералашной девчонкой — задирой, крикуньей, но могла прикинуться и тихоней, поябедничать на подруг. После, уже будучи взрослой, пробыла два сезона на лесозаготовках, привезла оттуда худую славу. Оттого, наверно, долго сидела в девках — никто не брал замуж, и неожиданно для всех вышла за Афанасия Лыткина — по-деревенски за Афоню Тютю — смирного, недалекого парня.

— Чего еще, спрашиваю? — повторил Уфимцев. — Вам вчера все было разъяснено и рассказано. Нечего ходить за мной!

— Так ведь... Люди вы, или кто? — с надрывом в голосе крикнула Дашка, округлив глаза. — Где же у вас справедливость? Косили, косили, старались и — на тебе! — без сена осталися.

— Не надо было косить, — ответил Уфимцев.

— Так ведь все косят, все село! Господи! — всплеснула руками Дашка, отчего платок у нее развязался, сполз с головы на плечи. — Люди уже по сорок копен поставили, а мы каких-то три дня покосили и...

Дашка громко всхлипнула, высморкалась в подол, задрав юбку, нисколько не стесняясь Уфимцева.

— Люди косят после работы, — ответил Уфимцев, отворачиваясь от нее. — Косили бы и вы так, кто бы возражал? А то бросили работу... Кто за тебя будет картошку полоть?

— Прополю, ей-богу, прополю, все успею, только сено возверни, — оживилась Дашка и даже заулыбалась. — Вот они, руки-то, все сделают. Ты посмотри на мои ладошки. Егор, посмотри, как следовает, сколько они работы переробили. Они не то сделают. Вот они! Смотри!

Дашка тыкала в лицо Уфимцеву свои руки, — ладони были большие, желтые, с въевшейся в трещины землей, бугристые от мозолей и какие-то плоские, как доски. Уфимцеву стало не по себе от вида рук Дашки, проснулась жалость к ней, к безответному Афоне. Но он тут же подавил эту жалость, оттолкнул руки Дашки.

— Перестань, Дарья! Не я решал, правленье.

Но от Дашки не ускользнуло замешательство председателя, когда он смотрел на ее руки.

— Ты на мои ладошки погляди, Егор, — опять начала она. — Посмотри, что от них осталось на колхозной-то работе. А тебе сена жалко... Добро бы колхозного, а то сами накосили, сколько маялись, из оврагов на себе таскали. А ты чего молчишь? — набросилась Дашка на Афоню, безучастно стоявшего у стены. — Проси, ведь родня он тебе, должен посочувствовать.

Уфимцев вдруг вспомнил: и верно — Афоня приходится ему дальним родственником по матери. «Ну и Дашка!» — поморщился он. Но не подал вида, что слышал ее.

— Егорий Арсентьевич, — затянул Афоня, поглядывая на жену. — Взойди, как говорится, в положение...

— Ну, что ты будешь с ними делать? — с горечью спросил Уфимцев и повернулся к Афоне. — Не в сене дело! Вопрос стоит об исключении вас с Дарьей из колхоза.

— Зря говоришь, Егор, — остановила его Дашка. — Из колхоза нас исключать нельзя. Мы что — враги какие? Вот с этаких пор, — она показала на метр от пола, — в колхозе буровили, как же ты нас исключишь? Тут все наше, как отымать его будешь?

— Это, как говорится, — вставил Афоня, — ягненочку мать потерять, и то... Взойди в положение, Егорий Арсентьевич.

Уфимцев отвернулся от Лыткиных, посмотрел на Стенникову. Та нервно курила, стряхивала пепел в коробку из-под скрепок.

— Может, не доводить до собрания, — не то спросила, не то посоветовала она.

В комнату вбежал агроном колхоза Попов — невысокий парень, почти мальчишка, смуглый, быстроглазый, в пестрой рубашке с набитыми карманами, в узеньких брючках и голубом берете.

— Вот вы где! — крикнул он, увидев Уфимцева, бросил берет на стол и, выхватив из кармана расческу, стал причесывать свои вставшие дыбом волосы. — Я в мастерскую, я на квартиру — вот как надо! Говорят — в лесничество уехал. Ну и люди. Врут и незаметно.

Попов только теперь заметил Афоню и его жену.

— А-а! Вот вы тут чем занимаетесь! Идет укрощение строптивой Дарьи Лыткиной. Шекспир в колхозе «Большие Поляны»!

— Алеша! — с укором произнесла Стенникова. — Не надо так...