Он повторил это громким голосом.

Немцы обрадованно захохотали, зашевелились, Приготовились расходиться. Но тут стрельцы, хорошо знавшие своего командира, остановили их. Ударами тупых сторон алебард заставили попадать на колени. И пока ошеломленные немцы стояли и потирали виски, стрельцы срывали с их поясов кошели, набитые краденым добром, снимали с их плеч хорошую одежду, отбирали у них кинжалы, пояса, сапоги, даже шапки, не говоря уж о браслетах и кольцах. Босые, в одних рубахах, немецкие наемники покинули Феллин под громкое улюлюкание русских и татар.

Пленный магистр холодно улыбался, глядя им вслед.

Он знал, куда они направляются.

Другого пути отсюда у них попросту не было. Не в Московию же им брести, в самом деле! Царь Иван немецких наемников на службу не возьмет. Нет, их дорога — к Сигизмунду, в Польшу. Или к Эрику, в Швецию.

Но в любом случае на их пути стоит город Рига. А в Риге, в одном из двух орденских замков, сидит Готард фон Кетлер, который теперь будет магистром. Вероятно — самым последним из магистров ордена. Нравственные понятия Кетлера и его характер были Фюрстенбергу очень хорошо известны.

И предчувствия Фюрстенберга полностью оправдались. Увидев немецких наемников, нагих, ободранных, предавших орден и ищущих защиты у того же ордена, Кетлер без долгих разговоров велел повесить их как изменников…

Из Феллина часть армии вернулась в Москву вместе с пленниками. Севастьяна и Ионы с возвратившимися не было: Глебов со своими людьми присоединился к Мстиславскому, который заразился рыцарским духом и жаждал продолжать поход в глубь Ливонии.

На Москве победителей и побежденных встречали радостью и большим любопытством. К ливонцам не испытывали особенной ненависти, хотя царя Иоанна так и распирало от гордости. Еще бы! Только что расправился со злодеями, которые отравляли его жизнь, — и в прямом смысле этого слова, и в переносном, — и вот, пожалуйста: одержаны блистательные победы! Толпы радостных жителей Первопрестольной собирались на улицах, чтобы поглазеть на пленных ливонцев. Зрелище было внушительное — на сей счет постарались все. Фюрстенберг ехал на лошади, возглавляя колонну. Иоанн лично показывал народу этих людей как некое свое новое достояние. Среди зрителей находились и татары в большом количестве, и один из них, знатный и богато одетый, приблизился к ливонским пленникам, плюнул на одного из них и закричал:

— Так вам! Дураки! Глупец и сын глупца! Научили русских оружию! Научили их пушкам, пороху! И нас сгубили, и себя! Дураки!

О Фюрстенберге следует сказать, что его участь была куда более приятной, нежели судьба умершего в Дерпте Адашева: Фюрстенберг получил от царя небольшое местечко Любим под Костромой, где провел остаток жизни в тепле и довольстве.

— Стучат, дедушка, — сказала Соледад Милагроса своему учителю.

Они сидели в маленькой комнате, сплошь покрытой узорными тенями, на горе ковров. Соледад наклонялась над кристаллом, высматривая в его глубинах плывущие фигуры. Ей было интересно, но заниматься интенсивным изучением увиденного стало почему-то лень. В Англии все происходило немного иначе. Вероятно, дело в климате. Когда идет прохладный дождь, больше нечем бывает заняться — только сиди в кабинете у Джона Ди и работай: разглядывай видения, заставляй их становиться более четкими, получай от них ответы — и скрывай эти ответы от хозяина.

В Севилье все обернулось совершенно иначе. Работать не хотелось. Жара размягчала все кости в теле Соледад. Ей хотелось валяться на коврах, шевеля пальцами ног, ковыряться пальцами в сладостях, тянуть прохладную воду с розовыми лепестками. В голове у нее было пусто, как будто туда засунули подушку.

— Пусть себе стучат, — отвечал старик. — Нам нужно узнать все в точности. Если морисков все-таки изгонят из Севильи, то когда это произойдет…

— Может, нескоро, — зевнула Соледад.

Старик вдруг засмеялся.

— Для меня это не имеет значения…

Стук повторился.

— Скажи, дедушка, — Соледад улеглась на спину, заложила руки за голову, чуть изогнулась, инстинктивно соблазнительным движением выставляя мягкую грудь, — сколько тебе лет?

— Возможно, сто… — по голосу Фердинанда было слышно, что он улыбается. — Какое это имеет значение? Я достиг такого уровня знаний и власти над своей жизнью, что мне безразлично — как меня зовут, какую религию я прилюдно исповедую, сколько мне лет…

— Больше ста, — утвердительно молвила Соледад.

— Значительно, — не стал отпираться он.

— А я смогу прожить столько же? — спросила она, перекатилась на живом и устремила на учителя блестящий глаз с желтоватым белком.

— Зачем тебе жить так долго? — удивился Фердинанд. — Ты ведь женщина! Мужчина с возрастом становится благообразен, а женщина делается безобразной, отвратительной! Она теряет признаки пола, у нее вырастает борода, она становится похожей на смерть!