Еще один старичок собирал деньги за вход. Недешево – по половине стальной марки со взрослого, четверть с ребенка. Я заплатил за нас обоих, и мы прошли мимо старика в узкий полутемный коридор. Чем дальше мы шли, тем сильнее и противнее пахло серой.

– Это от воды, – сказал Петер. – Здесь серные источники, очень полезно для здоровья.

– Ага, и если кто воздух испортит – то незаметно... – пробормотал я. Разве может быть вонь полезной? Это, скорее уж, мадьяры в утешение себе выдумали...

Коридор кончился большим залом, уставленным рядами не то больших шкафов, не то маленьких, вроде сельского нужника, будочек. Их было так много, что зал превратился в хитрый лабиринт – полутемный, вонючий и унылый.

Мне вдруг подумалось, что даже в руссийской бане было веселее.

– Надо найти банщика... – пробормотал Петер. Он-то был здесь не в первый раз и порядки знал.

– Зачем? – содрогнувшись, спросил я.

– Раздеться!

Банщик вскоре нашелся – вынырнул нам навстречу из-за будочек, довольно музыкально насвистывая что-то приятственное. Ничего не спрашивая, кивнул нам, подвел к двум будочкам с открытой дверью, постучал пальцем по нарисованным на дверях номерам – мол, запоминайте, и выдал по увесистому медному ключу. Я глянул на ключ, и подумал, что такой замок при нужде открою и ногтем. Но спорить не стал.

– Раздевайся в кабинке, – сказал Петер.

– А это что? – спросил я. Банщик протягивал мне какую-то тряпицу, некогда белую, но давным-давно уж застиранную в желтый цвет. Вроде как матерчатый квадрат с двумя шнурками...

– Передник. – Петер вдруг слегка покраснел. – Фартук.

– Какой передник? Какой фартук?

– Банный, его надо завязать на поясе... Я вспомнил отставного сапера, что так не любил мадьяр и ругал их бани. И впрямь не соврал!

– Ну-ну... – сказал я, прихватывая фартук. Зашел в будочку, прикрыл за собой дверь. Стянул свою щегольскую одежду – брюки жалобно потрескивали, они были узковаты, но пока не рвались.

Что за глупость этот фартук? Да и противно, если честно... до меня его тысяча мадьяр на чреслах носила, а хорошо ли его стирали – один Искупитель ведает...

Но в чужой монастырь со своим уставом не лезут. Я вздохнул, повязал фартук. Вышел, закрыл дверцу. Из своей будочки появился и Петер. Уж не знаю, каким он был до болезни, но сейчас, всяко, выглядел доходягой, неделю маковой росинки в рот не бравшим.

– Куда ключ девать? – Я мельком на замок глянул, стукнул легонько пальцем в нужное место – и язычок выскочил, запирая будочку.

Петер похлопал глазами и сказал:

– К шнурку привяжи... ключ потом отдать надо.

– Ясное дело... Ну, пошли.

– Значит, Маркус и Арнольд? – тихонько спросил Петер.

– Да. Парнишку ты по плакатам представляешь... ну Арнольда узнать нетрудно – ищи самого здорового и мускулистого, да чтобы говорил с германским акцентом.

– Если он из-под Вены, – Петер улыбнулся, – то его акцент не должен быть похож на германский. Пусть даже родной язык его – германский.

– А, ну это тебе, знатоку, виднее... Куда идти? Сама баня оказалась таким же лабиринтом, как и зал с будками для раздевания. Первым делом мы прошли комнаткой с четырьмя душами, все были заняты и под ними мылись мадьяры. В фартуках, честное слово, в фартуках! Мылом себя елозили старательно, один даже ароматное жидкое мыло на волосы лил, вроде как о чистоте заботясь... но фартуки не снимали!

Может, Пивичко был в чем-то прав? В следующем зале было несколько дверей.

– Это бани сухие и с паром, – сказал Петер. При словах о паре я вздрогнул, но ответил твердо:

– Пошли...

Сухая баня была самой обычной, как в любом уголке Державы. И народа там оказалось немного – сидел рыхлый толстяк, оскребывая ногтями распаренную пятку и два господина строгого вида, сидя на сдвинутых стульях, читали одну газету на двоих.

Единственное полезное, что я из сухой бани вынес, – это второе применение фартука. Им не только срам прикрывали, но еще и, садясь на горячие доски, ловко переворачивали на шнурке, используя как подстилку.

– В мокрой бане запах будет сильнее, – виновато предупредил Петер. Видно, очень уж картинно я нос воротил...

Запах тут и впрямь был силен! Надпись над входом честно предупреждала на двух языках – романском и германском: «газовая камора» и «Gaskammer». Была, конечно, надпись и на мадьярском, но ее я даже прочесть не пытался.

Жар, к счастью, был куда слабее, чем в руссийской парной бане. Зато пар оказался серным, клубящимся, плотным, будто осенний туман. Руку вытянешь ногтей не видно.

Я медленно обошел газовую камору. Здесь людей оказалось куда больше. В основном мадьяры. Лишь в одном углу я едва не наткнулся на трех крепких мужиков, говоривших по-руссийски. Насколько я знал их язык, настолько и понял...

– Да не отдаст он денег, – лениво процедил один. – Мочить его...

– Как знаешь...

– Говорю – мочить.

Голоса были хоть и невозмутимыми, но лютыми. Похоже, неведомого должника собирались не просто водой окатить. Может быть, речь шла о том, чтобы кого-то утопить, и тогда рядом со мной парились самые настоящие руссийские душегубы! И говорили о своих черных делах не стесняясь, поскольку слабость мадьяр к языкам была известна не только в Державе.