Внизу какой-то человек в широченном сомбреро закричал, требуя тишины, замахал руками и стал что-то говорить зрителям. Быть может, он просил потерпеть еще немного или же выкликал добровольцев.

Чего он добивался, Ивонна так и не узнала. Какая-то дикая, смехотворная выходка нарушила ход событий с молниеносной быстротой...

Это был Хью. Сбросив куртку, он прыгнул вниз, на арену, бежал теперь прямо к быку, которого мгновенно, словно по волшебству освободили от веревок, то ли шутки ради, то ли люди просто подумали, что это второй наездник, как и полагается по программе. Ивонна вскочила; консул тоже поднялся на ноги.

— Дурак безмозглый, чтоб его черт взял!

Второй бык вопреки ожиданиям не остался безучастным, когда его освободили от веревок, и, оглушенный воплями зрителей, которые приветствовали наездника, с ревом встал с земли; но Хью уже успел его оседлать, и посреди арены началась какая-то бешеная пляска.

— Скотина, осел проклятый! — сказал консул.

Одной рукой Хью крепко вцепился в веревочную сбрую, а другой колотил быка по всем правилам искусства, и тут Ивонна обнаружила, к собственному удивлению, что еще способна судить об этом почти профессионально. Ивонна и консул сели.

Бык прыгнул влево, потом вправо, вскидывая обе передние ноги разом, словно был стреножен. Потом рухнул на колени. Встал, свирепея; Ивонна увидела, как консул пьет ром, потом увидела, как он затыкает бутылочку пробкой.

— Черт... тысяча чертей.

— Ничего, Джефф, Хью знает дело.

— Дурак безмозглый...

— У него совсем недурно выходит... и где только он выучился.

— Сволочь... дерьмо.

Бык теперь был зол не на шутку и старался изо всех сил сбросить седока. Он рыл копытами землю, прыгал по-лягушечьи и припадал на брюхо. Но Хью держался крепко. Зрители хохотали и аплодировали, а Хью, теперь совер- шенно неотличимый от мексиканца, был серьезен и даже мрачен. Он откинулся назад, уверенно держась за веревку, вывернул ноги и принялся колотить каблуками в потные бычьи бока. Charros галопом скакали через арену.

— Не думаю, чтобы он сделал это из хвастовства, — сказала Ивонна с улыбкой.

Нет, просто его толкнула на это бессмысленная потребность действовать, которая владела им и стала нестерпимой после долгих мытарств этого страшного дня. Теперь он думал лишь о том, что нужно укротить злополучного быка.

«Ага, вам угодно развлекаться вот так? Ладно же, а мне угодно развлекаться вот так. Вам этот бык почему-то не по душе? Прекрасно, мне тоже». Она чувствовала, как эти переживания терзают Хью, подстегивают его решимость во что бы то ни стало совладать с быком, и почему-то она совсем за него не тревожилась. Сейчас она верила в него безраздельно, как веришь в спортсмена перед головокружительным прыжком в воду, как веришь в канатоходца или верхолаза. Ивонна даже подумала, не без иронии, что Хью словно создан для подобных выходок, и просто удивительно, отчего она перепугалась утром, в тот миг, когда он вскочил на перила моста над ущельем.

— Этакий риск... этакая глупость, — сказал консул и глотнул еще рому.

В самом деле, Хью справился лишь с первыми трудностями, худшее было еще впереди. Charros, человек в сомбреро, мальчишка, который укусил первого быка за хвост, люди с плащами и кусками цветной материи, даже собачонка, снова прошмыгнувшая под барьером, — все дружно наседали, стараясь осложнить задачу; теперь каждый знал свою роль.

Ивонна вдруг заметила, что с северо-востока ползут черные тучи, сгустился недолговременный, зловещий сумрак, словно уже наступил вечер, в горах прогремел гром, один короткий удар, подобный грохоту металла, деревья гнулись под порывами ветра; и все, что совершалось на арене, было теперь исполнено странной, недосягаемой красоты; белые брюки и яркие плащи людей, дразнивших быка, красочно сверкали на фоне темных деревьев и низкого, хмурого неба, лошади, нахлестываемые плетьми, похожими на скорпионьи хвосты, мгновенно окутались клубами пыли, всадники свешивались с седел далеко вбок и вне себя бросали лассо как попало, куда попало. И здесь же, в самой гуще, Хью вытворял что-то невообразимое, но вместе с тем бесподобное, а высоко на дереве живописно стоял мальчик, и волосы падали ему на лицо, разметанные неистовым ветром.

Оркестр снова грянул «Гвадалахару», а бык с ревом боднул барьер, рога его застряли там, и зрители, пользуясь его беззащитностью, тыкали палками ему под хвост, хлестали его прутьями, кололи ножами, он выдернул наконец рога, но сразу же застрял снова, и тут кто-то пустил в ход садовые грабли; в его налитые кровью глаза летели пригоршни пыли, навоз; казалось, этой ребяческой жестокости не будет конца.

— Милый, — шепнула вдруг Ивонна. — Джеффри... взгляни мне в глаза. Послушай меня, я уже давно... ведь теперь нас здесь больше ничто не удерживает... Джеффри...

Консул был без темных очков, лицо его заливала бледность, глаза смотрели страдальчески; он вспотел и дрожал всем телом.

— Нет, — сказал он. — Нет... нет, — повторил он, едва владея собой.

— Джеффри, милый... не дрожи так... чего ты боишься? Почему бы нам не уехать поскорей, завтра или даже сегодня?.. Что нам мешает?

— Нет...

— Ах, раньше ты был таким хорошим...

Консул обнял ее за плечи, прильнул взмокшим лбом к ее голове, как ребенок, и в это мгновение их словно осенил дух милосердия и нежности, ангел-хранитель, неусыпный страж. Консул сказал устало:

— Что ж. Ради всего святого, давай уедем. За тысячу, за миллион миль отсюда, куда угодно, подальше от всего этого. Хоть к черту от всего этого.

...а в пучине неба загораются звезды, и перед рассветом блестит Венера, золотом отливает луна, и в полдень сияют голубые, оснеженные горы и голубое, холодное бурное море…

— Ты серьезно?— Да, я серьезно!

— Милый...

У Ивонны мелькнула мысль, что они говорят слишком поспешно — соглашаются слишком торопливо, — словно смертники, которым дорог каждый миг; консул взял ее за руку. Они сидели рядом, рука в руке, соприкасаясь плечами. А Хью на арене рванул веревку; и бык рванулся тоже, выдернул застрявшие рога, но теперь он был разъярен, вслепую кидался на барьер, искал загон, откуда он так опрометчиво выбежал, и вот, изнемогающий, совершенно затравленный, отыскал нaконец ворота, ломился туда вновь и вновь, стремясь вернуться назад с исступленным отчаянием, под лай собачонки, которая бегала за ним по пятам, а потом опять потерял ворота из виду... Теперь Хью гонял слабеющего быка по арене, круг за кругом.