— При Идиставизо его как ударил германец, и у него повредилась голова…

Пилат вздрогнул.

— Ты где же встречал Марка раньше?

— А я его нигде не встречал.

Пилат немного изменился в лице.

— Стой,— сказал он.— Несимпатичные люди есть на свете?

— Нету,— сказал убежденно арестованный,— буквально ни одного…

— Ты греческие книги читал? — глухо спросил Пилат.

— Только мне не понравились,— ответил Иешуа.

Пилат встал, повернулся к секретарю и задал вопрос:

— Что говорил ты про царство на базаре?

— Я говорил про царство истины, игемон…

— О, Каиафа {20} ,— тяжко шепнул Пилат, а вслух спросил по-гречески:

— Что есть истина? — И по-римски: — Quid est Veritas? {21}

— Истина,— заговорил арестант,— прежде всего в том, что у тебя болит голова и ты чрезвычайно страдаешь, не можешь думать.

— Такую истину и я смогу сообщить,— отозвался Пилат серьезно и хмуро.

— Но тебе с мигренью сегодня нельзя быть,— добавил Иешуа.

Лицо Пилата вдруг выразило ужас, и он не мог его скрыть. Он встал с широко открытыми глазами и оглянулся беспокойно. Потом задавил в себе желание что-то вскрикнуть, проглотил слюну и сел. В зале не только не шептались, но даже не шевелились.

— А ты, игемон,— продолжал арестант,— знаешь ли, слишком много сидишь во дворце, от этого у тебя мигрени. Сегодня же как раз хорошая погода, гроза будет только к вечеру, так я тебе предлагаю — пойдем со мной на луга, я тебя буду учить истине, а ты производишь впечатление человека понятливого.

Секретарю почудилось, что он слышит все это во сне.

— Скажи, пожалуйста,— хрипло спросил Пилат,— твой хитон стирает одна женщина?

— Нет,— ответил Иешуа,— все разные.

— Так, так, так, понятно,— печально и глубоко сказал, качая головой, Пилат.— Он встал и стал рассматривать не лицо арестанта, а его ветхий, многостиранный таллиф, давно уже превратившийся из голубого в какой-то белесоватый.

— Спасибо, дружок, за приглашение! — продолжал Пилат,— но только, к сожалению, поверь мне, я вынужден отказаться. Кесарь-император будет недоволен, если я начну ходить по полям! Черт возьми! — неожиданно крикнул Пилат своим страшным эскадронным голосом.

— А я бы тебе, игемон, посоветовал пореже употреблять слово «черт»,— заметил арестант.

— Не буду, не буду, не буду,— расхохотавшись, ответил Пилат,— черт возьми, не буду.

Он стиснул голову руками, потом развел ими. В глубине открылась дверь, и затянутый легионный адъютант предстал перед Пилатом.

— Да-с? — спросил Пилат.

— Супруга его превосходительства Клавдия Прокула {22} велела передать его превосходительству супругу, что всю ночь она не спала, видела три раза во сне лицо кудрявого арестанта — это самое,— проговорил адъютант на ухо Пилату,— и умоляет супруга отпустить арестанта без вреда.

— Передайте ее превосходительству супруге Клавдии Прокуле,— ответил вслух прокуратор,— что она дура. С арестованным поступят строго по закону. Если он виноват, то накажут, а если невиновен — отпустят на свободу. Между прочим, и вам, ротмистр {23} , следует знать, что такова вообще практика римского суда.

Наградив адъютанта таким образом, Пилат не забыл и секретаря. Повернувшись к нему, он оскалил до предела возможного желтоватые зубы.

— Простите, что в вашем присутствии о даме так выразился.

Секретарь стал бледен, и у него похолодели ноги. Адъютант же, улыбнувшись тоскливо, забренчал ножнами и пошел, как слепой.

— Секретарю Синедриона,— заговорил Пилат, не веря, все еще не веря своей свежей голове,— передать следующее.— Писарь нырнул в свиток.— Прокуратор лично допросил бродягу и нашел, что Иешуа Га-Ноцри психически болен. Больные речи его и послужили причиной судебной ошибки. Прокуратор Иудеи смертный приговор Синедриона не утверждает. Но вполне соглашаясь с тем, что Иешуа опасен в Ершалаиме, прокуратор дает распоряжение о насильственном помещении его, Га-Ноцри, в лечебницу в Кесарии Филипповой при резиденции прокуратора… {24}

Секретарь исчез.

— Так-то-с, царь истины,— внушительно молвил Пилат, блестя глазами.

— А я здоров, игемон,— сказал бродяга озабоченно.— Как бы опять какой путаницы не вышло?..

Пилат воздел руки к небу, некоторое время олицетворяя собою скорбную статую, и произнес потом, явно подражая самому Иешуа:

— Я тебе тоже притчу могу рассказать: во Иордане один дурак утоп, а его за волосья таскали. Убедительно прошу тебя теперь помолчать, благо я тебя ни о чем и не спрашиваю.— Но сам нарушил это молчание, спросив после паузы: — Так Марк дерется?