С лица Штромберга не сходила улыбка, но двигался он так, словно шел по колено в густых канализационных водах. Он даже не взглянул на Адама — только повернулся к молодому человеку в габардиновом пальто и повторил слегка певуче, по-польски:

— Деньги?..

В ответ на его вопрос последовал уверенный кивок, и криминальоберассистент Штромберг как будто наконец расслабился внутри своей гражданской одежды.

Адам решил, что пора передать пакет; он отдал его габардиновому пальто, а тот, в свою очередь, протянул пакет Штромбергу, который немедленно принялся разрывать бумагу, словно нетерпеливый ребенок на Хануку. Через секунду в его пальцах заблестела золотая цепочка. Пальто слабо махнул на Адама руками, словно умоляя отвернуться, как отворачивается мужчина, чтобы не смущать одевающуюся женщину; затем торопливо сунул Адаму банкноту в десять марок.

Потом оба исчезли — и молодой еврей в габардиновом пальто, и шеф немецкой крипо. Остались только двое телохранителей с угрожающе расставленными руками — они словно хотели убедиться, что Адам не пойдет следом.

Только через несколько месяцев Адам понял, кем был мужчина в габардиновом пальто, продавший Штромбергу золотое украшение. В то время все гетто говорило о Давиде Гертлере, молодом еврейском коменданте полиции, который якобы был на короткой ноге с офицерами оккупационных сил.

Адам стоял в очереди в пекарню на улице Пивна. Теперь каждая пекарня пекла собственный хлеб, которого вечно не хватало; чтобы захватить паек, приходилось рано вставать.

Улица Пивна. Хлебная очередь. Вперед протолкались несколько dygnitarzy.

Появляется тот же молодой мужчина в габардиновом пальто. Рядом с ним снова двое телохранителей. Из очереди слышатся протесты. Телохранители решительно двигаются вперед — они готовы пустить в ход дубинки, чтобы утихомирить крикунов. Но на этот раз все происходит не так, как обычно. Уступить приходится одетым в костюмы людям Румковского.

— Даже в гетто первым должен получать хлеб тот, кто ждал дольше всех, — произносит мужчина в пальто.

«Гертлер, Гертлер, Гертлер!»— восклицают стоящие в очереди. Люди машут руками, вытягивают шеи, словно приветствуют знаменитого спортсмена.

А Давид Гертлер прижимает шляпу к груди и кланяется, будто артист варьете. Адам Жепин ни за что не упустит своего места в очереди; он не поднимает взгляда, боясь, что могущественный молодой человек узнает его. Стали бы люди в очереди аплодировать молодому господину Гертлеру, если б узнали, что он готов продать их собственные души, лишь бы сохранить доверительные отношения с ненавистными немцами?

А может, это и не важно.

Лишь бы хлеб можно было делить на всех по справедливости, поровну.

Одной из постоянных ежедневных колонок «Хроники гетто» был перечень родившихся и умерших. Там же имелась графа с именами покончивших с собой.

Так было написано в «Хронике» — «покончили с собой».Но в гетто говорили, что он или она «шагнули к проволоке». Это понятие обогащало и без того богатый лексикон гетто выражением, означавшим не только «покончить с собой», но и «пересечь границы, установленные властями для жителей гетто».

Согласно «Хронике», за первую неделю февраля 1941 года к проволоке ринулись семь человек. В некоторых случаях речь шла о, мягко говоря, очевидных самоубийствах. Средних лет конторщик из жилищного отдела вдруг решил среди бела дня проползти под увенчанным колючей проволокой заграждением на северной стороне Згерской. Из всех мест, которые он мог выбрать для попытки бежать, он нашел самое охраняемое. Однако обнаружили конторщика далеко не сразу. Трамвай, возивший немцев и поляков через гетто, успел пройти несколько раз, прежде чем полицейский в будке в двухстах метрах от намертво зажатых головы и плеч конторщика наконец сообразил, что дело неладно. До тех пор конторщик пластался по земле и ждал, когда перепуганный часовой откроет стрельбу.

Другие случаи были не такими очевидными.

Чаще всего речь шла о рабочих, возвращавшихся домой после вечерней смены.

Всем, кто перемещается по гетто, было предписано держаться как можно дальше от границы. Безопасное расстояние — двести пятьдесят метров. Тем, кому необходимо было приблизиться к проволоке, рекомендовалось делать это в светлое время, на виду у немецких часовых и имея наготове конкретное объяснение своих намерений (если, вопреки ожиданиям, часовые станут о них спрашивать).

Но уставшие после смены, выбившиеся из сил рабочие часто поддавались соблазну сократить путь на квартал или сотню-другую метров, пройдя по прямой вдоль границы гетто к ближайшему пешеходному мосту.

Иногда они шли в темноте. Идущего было не разглядеть. Да и часовой по ту сторону ограждения мог неважно видеть в темноте.

А бывало и так, что мужчина или женщина, направлявшиеся домой, не говорили по-немецки. Или же он или она не слышали, что кричит им часовой, потому что в это время рядом проезжал трамвай. Или не было никакого трамвая. Просто часовой начинал кричать, а мужчину или женщину, возвращавшихся домой слишком поздно, охватывала паника и они пускались бежать. А часовой истолковывал это как попытку к бегству. И стрелял.