— И где находится этот загон? — спросил кто-то.

— На Лагевницкой, напротив больницы.

— А правду говорят, что все больницы освободили от пациентов?

На этот вопрос Гертлер не ответил. Он медленно поднялся.

— Я настаиваю на встрече с моим отцом и моим братом Беньямином, — сказала Регина. — Я знаю, что они все еще в гетто.

— Можете поехать со мной, — предложил Гертлер.

Оказалось, что он уже позаботился и о транспорте. Пришедший из Лицманштадта грузовой фургон с белыми брызговиками стоял одним колесом в канаве. На шофере была фуражка с блестящим лаковым козырьком, как у носильщика; когда он увидел у них на груди желтые звезды, глаза у него забегали.

— Часовые спросили меня, яфольксдойч или нет, я сказал — да, но на самом-то деле я поляк, — проговорил он и покосился на Гертлера, который велел ему не нести ерунды.

Регина никогда не слышала, чтобы еврей так резко обратился к поляку или арийцу; вероятно, шофер был из тех, кого Гертлер «купил».

Она села возле недовольного шофера; Гертлер сидел справа. Двое зондеровцев помогли доктору Элиасбергу взобраться в кузов. Элиасберг ехал с ними, потому что Гертлер сказал: в загоне очень нужны врачи. Потом водитель со злостью дернул дребезжащую ручку коробки передач и вывел машину назад, на разбитую дорогу.

Регина не была в этой части гетто с тех пор, как вступил в силу закон о комендантском часе. Тогда на улицах царила отчаянная давка — люди пытались добыть еды, которой хватило бы дольше чем на пару дней. Теперь гетто выглядело как зона военных действий. Двери подъездов и ворота были открыты настежь, на вытертых до блеска булыжниках валялись книги, талесы и сетки кроватей, из окровавленных перин разлетались перья. Она пока не заметила ни одного немецкого часового — только заграждения, сдвинутые в сторону явно в величайшей спешке.

Уже на Лагевницкой их задержал офицер шупо; когда машина подъезжала к посту, он велел одному из часовых шагнуть на мостовую и остановить ее. Коротко взглянув на Гертлера, желтая звезда которого, естественно, бросалась в глаза, он повернулся к шоферу и потребовал документы. Водитель, чьи обязанности сейчас выяснялись, нервно совал в опущенное окно бумажку за бумажкой. Жандарм отошел в сторону, проверил документы, потом вернулся и задал вопрос Гертлеру, который ответил по-немецки — трескуче-быстро и неожиданно властно:

— Der Passierschein ist vom Herrn Amtsleiter pers"onlich unterschrieben.

— С Божьей помощью вы увидите, что нам удалось спасти большинство, — сказал он Регине на идише; постовой вернул шоферу документы и — непонятно почему — отдал честь, пропуская машину.

Они медленно подъезжали к району, который Гертлер называл optgesamt— «загон». Место это представляло собой огороженный двор, окруженный похожими на казармы жилыми домами, такими старыми, что кое-где обрушились стены; там, где не висели защищавшие жильцов от жары и мух простыни и одеяла, виднелись переполненные, как улей, квартиры. Вдоль высокого дощатого забора, поставленного перпендикулярно улице, слонялись бывшие Funktionstr"agerгетто: административный персонал из социального отдела и Arbeitsamt; kierownicy;чиновники из полиции и пожарной команды, их жены и дети. Теперь они с подавленным видом теснились у калиток, глядя на царящую по ту сторону ограды разруху.

Напротив располагалась больница — или то, что раньше былобольницей, — разграбление которой продолжалось прямо на глазах у сидящих взаперти еврейских функционеров.

Капельницы, смотровые столы, кушетки, медицинские шкафы — все, что можно унести, — выносили солдаты, а их явно пьяные командиры расхаживали вокруг, указывая и приказывая. Подогнали несколько высоких длинных телег, в которых белая гвардияперевозила муку и картошку, и теперь при помощи оставшегося больничного персонала команда нанятых для этого еврейских чернорабочих, надрываясь, грузила мебель. «Vorsicht bitte, Vorsicht!..»— кричал один из офицеров, пытавшийся руководить работой; сам он при этом примера осторожности не подавал — его шатало по битому стеклу из стороны в сторону, и ему приходилось хвататься за стену, чтобы удержаться на ногах.

Та же густая, маслянисто-душная вонь, которую Регина учуяла от одежды Гертлера, отчетливо разливалась в здешнем воздухе — запах гари, как от нагретых испаряющихся химикатов. Может быть, эта вонь шла от разграбленной больницы, или что-то попало в огонь, горевший в яме возле погреба, в глубине двора. Возле костра, дым от которого черной тучей поднимался к безжалостному, почти бесцветному небу, потерянно бродили без дела голодные дети — мальчики в пиджачках и коротких штанишках и девочки в когда-то наверняка безупречно белых платьях со шнуровкой и с огромными бантами в волосах. На каждом свободном клочке земли громоздились горы, штабели чемоданов и саквояжей, а в тени этих драгоценных гор багажа сидели и лежали группки взрослых. Ее отец тоже сидел, или, вернее, полулежал, на старом складном стуле, обратив лицо к поднимающемуся вверх черному дыму Кто-то милосердно положил ему на темя носовой платок, чтобы защитить лысую голову от солнца. Но лицо уже обгорело, а рука, лежавшая на подлокотнике ладонью вверх, распухла вдвое.

Наверное, рассказал отец, руку сдавили или ее чем-то прижало, когда утром их загоняли в машины, — он не помнил. В палату вдруг набилось полдюжины орущих немецких солдат. Это случилось на рассвете, задолго до того времени, когда санитарки приходили опорожнять судна. Некоторые — из ходячих — пытались бежать, но таких сразу хватали солдаты или еврейские politsajten,которых поставили в качестве часовых в каждом коридоре. Потом всех, кто был в палате, не разбирая, могли они держаться на ногах или нет, выгнали через главный вход и зашвырнули в высокие прицепы.