Не желая отступать и считая, что все дело только во враждебном окружении, два энтузиаста таких коммун, народники-идеалисты Чайковский и Мошков, потерпев первое поражение, отправились в Канзас, к Вильяму Фрею, чтобы повторить свой опыт там. Фрей был прибалтийским офицером, который увлекался идеями Фурье и Герцена и эмигрировал в США, чтобы построить там с друзьями свой идеальный микрокоммунизм. Его проект продержался относительно долго, с 1872-го по 1877-й, но все же община русских эмигрантов на американской земле распалась из-за внутренних ссор и ревности, хотя нашим соотечественникам даже удалось наладить контакт с местными общинами «богочеловеков» — мистических коммунистов, отрицавших насильственную революцию. Параллельно в США в то же самое время появлялись и чисто светские, не связанные с сектами аграрные коммуны фурьеристов, пытавшиеся создавать «фаланстеры», то есть воплотить в жизнь планы своего духовного учителя. Но Фурье строил свои сложные и интересные утопии отнюдь не вокруг духовного аскетизма (толстовского, революционного или протестантского типа), но вокруг идеи максимально реализуемого человеческого удовольствия. Фурьеристские общины взрывала изнутри программа «свободной любви» — попытки упразднить семью ссорили всех между собой, чрезвычайно запутывали отношения общинников и разрушали их коллективы. Один из разочаровавшихся во всем этом народников-общинников так и написал: «Человек настолько перепутан, что не способен к настоящей жизни».

Что касается Чайковского, который все это начал в России и пытался продолжать в Америке, то о столь уникальном человеке стоит сказать особо. Из его первого «бытового общежития» вышла целая плеяда лидеров народников, просветителей, террористов и идеологов, как легального, так и нелегального марксизма. Петр Кропоткин считал Чайковского своим первым и самым важным политическим учителем. После распада «русской общины» в США Чайковский некоторое время жил в секте шейкеров, но отказ от секса и библейский экстаз, «доставляющий космические чувства», вскоре ему там надоел, и, окончательно разочаровавшись в коммунах как способе изменить мир, Чайковский стал одним из создателей подпольной партии эсеров, активно участвовал в первой русской революции, за что и сидел в тюрьме. Во время второй революции он не смог ни о чем договориться с большевиками, был приговорен ими к смертной казни, но умер в лондонской эмиграции в 1926-м году.

Итак,

— потеря харизматика по-прежнему приводила к развалу;

— ревность оказывалась сильнее деклараций о свободе отношений и сталкивала людей лбами;

— экономический проигрыш душил аграрную общину;

— в случае экономического успеха (американский вариант) община, включившись в рынок, быстро приходила к «нормализации», то есть к восстановлению тех самых классовых отношений, ради отказа от которых она изначально создавалась.

Во всей этой истории чрезвычайно важна вот какая оппозиция. С одной стороны — Толстой, народники и аскетичные сектанты-моралисты. Их пафос — это ограничение себя в удовольствии, уподобление первым христианам и т. п. А с другой стороны — обратный, конкурирующий принцип Фурье: удовольствие, развитие и изучение собственной чувственности и максимальное удовлетворение самых тонких и изощренных желаний. Борьба этих двух принципов, двух несовместимых форм удовольствия — от пользования, обладания или от отказа от обладания, от самодисциплины — часто разрушали всё в утопических коммунах. Это противоречие уходит очень глубоко в историю, что видно на примере народных сект. Всегда были секты, вроде скопцов, пытавшиеся трансформировать человека в безгрешного ангела и искупить его грехи с помощью крайних физических и моральных самоограничений. Но с ними всегда конкурировали другие секты вроде хлыстов, которые подталкивали человека как раз к радикальной реализации своих самых «аморальных» и осуждаемых обществом желаний, к развитию новой чувственности и к настоящей сексуальной революции, скрытой от глаз общества. Самыми интересными сектантскими проектами становились, конечно, те, в которых два эти трудно совместимых принципа соединялись в голове харизматического наставника каким-нибудь экстравагантнейшим образом.

Была и другая взрывоопасная оппозиция — стремление к мистическому очищению и преображению себя и попытки абсолютно рациональных, одинаково полезных для всех отношений в небольшой группе. Судя по тому, как свободно переходили люди из религиозных общин в светские, и, наоборот, очень часто под научно-рациональной риторикой скрывались мистические ожидания, а под религиозными манифестами прятались прагматичные социальные проекты. Все это оказалось трудно совместимым и взрывало одну общину за другой.

Так или иначе вторая половина XIX века — это время повсеместного социального творчества и полунаучных попыток переизобретения человеком самого себя. Если в США все это многообразие коммун переварил и «нормализовал» американский капитализм, то в СССР их окончательно упразднил авторитарный коммунизм. Некоторые большевистские лидеры сопротивлялись этому «выравниванию» до последнего. Так, например, сподвижник Ленина Бонч-Бруевич предлагал «включить, не ломая», на правах самостоятельных колхозов, в новую советскую экономику не только толстовские общины, но и все общины «стихийных коммунистических народных сект»: молокан, хлыстов, неплательщиков — без вмешательств в их внутреннюю автономию. Но в победившей сталинской модели социализма никому из них места, конечно же, не нашлось. Социализм везде организовывался сверху по единому типовому образцу.

Новые светские общины подавали себя как нечто более рациональное, справедливое и эффективное, нежели традиционные хозяйства прошлого или новые капиталистические проекты, а потому главной экономической проблемой внутри этих общин признавалась именно потеря стимула к труду. Культ справедливости и общей пользы, отказ от частного становились существенным ограничением на пути любой инициативы. Зачем делать лучше, чем вчера, и вообще делать что-то новое, зачем старательно работать, если лично я с этого ничего не имею? Ответы очевидны: потому что так справедливее, это нужно для блага всех общинников, совершив нечто полезное или просто добросовестно поработав, ты станешь духовно богаче, и вообще — это чисто теоретически интересно, что же у нас у всех в итоге получится? Но такие ответы могут стать реальным мотивом поведения только в группе с очень высокой сознательностью всех участников при интеллектуальном развитии значительно выше среднего. Только в таком случае частная собственность и материальный стимул для труда не нужны, достаточно понимания нужности этого труда и морального поощрения общинников.

Для всех же остальных, не настолько морально развитых, отсутствие рыночной конкуренции или жесткой патриархальной власти дает бесконечные возможности для халявы, уклонения, имитации труда, паразитирования на окружающих. Будем честны, для большинства людей и в XIX веке, и сейчас состояние «добровольного микрокоммунизма» не дает никакого стимула для внутреннего или внешнего развития. В итоге натуральное хозяйство становится невозможным, поскольку эффективность падает, пока не окажется ниже необходимого для выживания уровня. К тому же большинству людей свойственно заблуждение, что они работали больше других, но этого никто не оценил, а «кто-то» рядом, как всегда, ничего не делал. Это накапливает недовольство.

Возможных выходов тут несколько.

1. Сезонность большинства. Существует устойчивое неизменное «ядро» высокосознательных общинников, постоянно живущих в добровольной сегрегации. Все остальные приезжают пожить и поработать на несколько месяцев; если понравится, могут делать это несколько раз, но с перерывами, для них община — временное социальное инобытие, и стиль их жизни таков: за несколькими месяцами рыночного соревнования в городе следуют несколько месяцев добровольного микрокоммунизма и коллективных медитаций. В такой ситуации энтузиазм неофитов не остывает, потому что они тут временно, и для них это экзотика, приключение, а включенность «ядра» не теряется, потому что это высокосознательные люди. От них требуется, конечно, внимательный отбор «сезонных» людей.