Шрифт:
— Что такое?
— Однажды отец мой выручил тебя из беды…
— Правда, хорошо.
Дядя спокойно вынул лист бумаги и принялся писать. Племянник смотрел на него с нетерпением. Дядя исписал лист; потом отворил комод, вынул из него какие-то бумаги, положил в конверт, надписал, запечатал, сказал: «Теперь все в порядке»; потом пододвинул к себе прекрасный ящик красного дерева, открыл и примолвил: «настоящий кухенрейт; никогда не осекаются».
Спокойно осматривал дядя один пистолет за другим: спускал курок, отвертывал винты, бережно вытирал их замшею и опять привертывал.
— Что все это значит? — вскричал племянник, наконец выведенный из терпенья.
— Ничего. Однажды твой отец выручил меня из беды. Правда. Долг, святой долг. Хочешь прочесть?..
Дядя подал племяннику исписанный лист бумаги, и племянник прочел с ужасом:
«Никто не виноват. Мы сами своей волею.
За вырытие двух могил столько-то.
Доктору за осмотр столько-то.
На угощенье столько-то.
Итого: 515 р. 75 к., которые при сем прилагаются.
Такого-то числа в 12 с четвертью пополуночи».
— Вы шутите? — вскричал молодой человек.
— Я? — спокойно спросил дядя.
— Что значит эта бумага?
— Ничего. Порядок, как всегда. Так должно. Так привык. А то известное дело, после меня, на то, на се, растащут, разворуют…
— Вы сами?..
— Да — я сам. Твой отец выручил меня из беды. Правда. Долг, святой долг!..
— Но у вас есть деньги?..
— Есть деньги — немного, есть и дети — их много. Без изъяна на них достанет, с изъяном — не достанет. — Не по миру же им — ради тебя.
— Что ж вы намерены делать?..
— Что должно. В полночь 24 часа. Честь страждет. В долгий ящик — поздно. Сегодня зову на игру. На квит не согласятся. Одно средство: двоить — на мартингал. Твой отец меня выручил. Тряхну стариной. Или пан, или пропал. Повезет до полночи — хорошо, — не повезет — ты и я разом — и концы в воду.
— Это ужасно! Неужели нет другого средства?.. в девятнадцать лет… Графиня… счастье…
— Поздно хныкать… Говорили. Не послушал. Убивал и время, и деньги. Теперь поздно. Твой отец выручил меня из беды. Делаю, что могу. Спасаю семейную честь…
— Неужели нельзя перехватить где-нибудь?..
— Занять? Кому? Тебе? Игроку? Шутишь. Я — не могу и не хочу. Тут долг.
Они снова замолчали.
Через несколько времени дядя встал.
— И забыл с тобою. Пойдем-ка. Надобно позаботиться о новоселье.
— О новоселье? — повторил молодой человек.
— А как же. Все надобно приготовить, честно рассчитаться — и лишнего не платить. То ли дело свой глаз.
За новосельем они приходили ко мне. Затем дядя назвал племянника бабою и послал его просвежиться, — но издали за ним подсматривал.
Около одиннадцати часов дядя еще раз осмотрел пистолеты; вогнал пули, — наложил пистоны.
— Вот, — сказал он, — два для тебя, два для меня. Один не удастся — другой не обманет. Тебе без денег нечего соваться, да и голова у тебя не в порядке. Сиди в кабинете и жди. Если в полночь не отыгрались — я к тебе… и тогда — прежде ты, потому что ты баба… или… ты меня знаешь… мое слово крепко и рука также… я ж подоспею…
Между тем в гостиной расставлялись столы, зажигались лампы и свечи, слуги суетились, — прохожие останавливались у окон и говорили: «Эх светло — видно, бал какой?»
Игроки начали собираться.
Дядя стал выходить из кабинета.
— Дядя! Неужели все кончено? — робко проговорил бедный молодой человек…
— Нет! Еще не все! Ты баба, — отвечал старик и вышел в гостиную.
Описывать нечего, что происходило в эту минуту в душе молодого человека, — вы найдете это описание в любом романе.
В полутемном кабинете, прильнув к двери, он почти без памяти смотрел в светлую гостиную; все, что пред ним было, представлялось ему сном, сценой, в каком-то тумане… он видел и не видел, слышал и не слышал: вот гости раскланиваются, пожимают друг другу руки, расходятся кучками, сходятся вместе, — слышны разные речи, о погоде, о театре, о выигрышах и проигрышах; вот подают чай; вот Тяпкин предлагает стотысячный банк; усаживаются, кричат от восхищения, что дядя наконец опять играет, поздравляют его, выговаривают разные плоскости; вокруг старого игрока составляется кружок, — новые колоды трещат в руках понтеров; — играют.
А молодой человек все прильнул к двери, — окраина врезалась ему в лицо… и невольно вспоминает он свое детство, — ищет глазами отца, прислушивается, не голос ли няньки, — не зовет ли она его в теплую постельку, не манит ли его игрушкой… ему хочется обмануть себя… тщетно! Пред ним холодное, неумолимое лицо палача: палач вынимает карту за картой и ставит их на жизнь или смерть — багровые круги вертятся около нагоревших свечей, часы пробили половину двенадцати. Молодой человек вспоминает о прекрасной душистой записке, прижимает ее к губам, слезы текут из его глаз, — он проклинает и карты, и себя, и рождение, и жизнь, и детство, и свое воспитание, проклинает все, что только представляется его памяти, все! Он готов предупредить своего палача, — ворваться в средину игроков, швырнуть со стола, карты, размозжить головы, броситься из окошка… но вот говор игроков умолк, — видно, решительная минута… все стихло — все наклонились на стол, слышно тихое трепетание маятника, отрывистые дрожащие голоса произносят как будто из могил: семерка… идет… убита… тройка… дама… плие…