Барбарисов. Вы шутите, вы должны знать.

Кочуев. Решительно не знаю… имею некоторые предположения.

Барбарисов. И мы имеем; но ваши, конечно, вернее. Так как же вы полагаете?

Кочуев. По зрелом размышлении, я полагаю, что жена моя едет за тем же, за чем все домой ездят. Вот и я тоже, куда ни поеду, в театр ли, в клуб ли, всегда домой возвращаюсь. По русской пословице: в гостях хорошо, а дома лучше.

Барбарисов. Но Ксения Васильевна очень долго не возвращалась, так что можно было думать…

Кочуев. Думать можно все, что угодно, это никому не запрещается. Здесь климат был вреден для ее здоровья.

Барбарисов. А теперь?

Кочуев. А теперь она настолько поправилась, что может жить и здесь. Извините! Мне пора ехать.

Барбарисов. Извините меня, что я вас задержал. Позвольте мне написать у вас две-три строчки Евлампии Платоновне. Я пошлю с кучером, а самому мне заезжать к ней некогда.

Кочуев. Сделайте одолжение! Вот вам и бумага и все, что нужно. (Идет к двери.)

Елохов. Виталий Петрович, Виталий Петрович!

Кочуев. Что тебе?

Елохов. Два слова.

Кочуев. Так поди сюда! (Кочуев и Елохов уходят в дверь направо.)

Барбарисов один.

Барбарисов. Хитрит. Он знает, это по всему заметно. Тут непременно какая-нибудь штука с его стороны. Не к тещиным ли капиталам подбирается? Надо держать ухо востро. (Садится к столу и пишет письмо, потом, поминутно оглядываясь, разбирает разбросанные в беспорядке по столу бумаги.)Вот документик-то интересный! Экая прелесть! А вот и еще! Это приобресть не мешает на всякий случай. (Оглядывается на дверь, берет со стола два листка и кладет в карман. Потом укладывает письмо в конверт, не торопясь, тщательно надписывает адрес.)

Входят Елохов и Кочуев с шляпой и в перчатках.

Барбарисов, Елохов и Кочуев.

Кочуев. До свиданья! (Подает руку Барбарисову и Елохову.)

Барбарисов. Ничего не прикажете сказать Евлампии Платановые?

Кочуев. Скажите, что почтительнейше целую ее ручки, и больше ничего. (Елохову.)Так ты распорядись, как я тебе сказал. (Уходит.)

Барбарисов (берет шляпу). Не много же интересного я могу сообщить Евлампии Платоновне.

Елохов. Да что за нетерпение! Завтра же, вероятно, Евлампия Платоновна узнает от самой Ксении Васильевны, зачем она приехала.

Барбарисов. Евлампия Платоновна себя не помнит от радости, что дочь приедет. Зачем бы она ни приехала, ей все равно, только б видеть дочь. У Ксении Васильевны есть сестра Капитолина Васильевна.

Елохов. Знаю.

Барбарисов. Она тоже любит Ксению Васильевну, но благоразумия не теряет. Она находит, что Ксении Васильевне совсем и приезжать не надо.

Елохов. Это почему же?

Барбарисов. Да, помилуйте! Она очень больна, мы имеем верные сведения.

Елохов. Неправда; она сама писала, что здорова.

Барбарисов. Из эгоистических целей беспокоить, выписывать почти умирающую женщину!..

Елохов. Про кого вы это? Ничего ведь этого нет.

Барбарисов. Мне, конечно, все равно; я посторонний человек; одно обидно, что нигде, решительно нигде на свете не найдешь справедливости.

Елохов. О какой справедливости вы говорите?

Барбарисов. Да как же! У Евлампии Платоновны две дочери; она должна любить их одинаково. А это на что ж похоже? Для одной готова душу отдать, а другая, как и не дочь.

Елохов. Да ведь им назначено приданое равное.

Барбарисов. Да что такое приданое? У Евлампии Платоновны и кроме приданого большой капитал. Кому он достаться-то должен, да весь, весь, неприкосновенно? Это видимое дело… Ксения Васильевна и замуж-то вышла против воли матери; детей у нее нет, а теперь больна, много ль ей и жить-то? Вы не подумайте… Я только о справедливости…

Елохов. Матери слепы.

Барбарисов. Да детям-то от этого не легче. Матери к детям слепы, я это знаю; но надо все-таки уметь разбирать хоть посторонних-то людей. Надо же видеть, что один мотает, распутничает, а другой…