— О, Лив, я люблю тебя.

Она закрыла глаза, стараясь, чтобы эти слова не ранили ей сердце. Когда он все вспомнит, любви уже может не остаться. Ей тоже есть что вспомнить, и это может означать окончательную гибель ее сердца, этого бедного, печального органа, который уцелел только для того, чтобы быть снова брошенным к его ногам.

— Ты все еще не разделась, — осипшим голосом сказал он. Его глаза потемнели, руками он держался за бок.

Он стоял перед ней в великолепии своей наготы, его тело стало зрелым, и новые шрамы только подчеркивали его мужественность.

— Что мне делать? — спросила она. Его улыбка была невероятно озорной.

— Нельзя сказать, что тебя украшает эта нижняя рубашка.

Ее кожа загорелась под его жарким взглядом, волны возбуждения прокатывались по ней.

— Она видела лучшие дни.

Живот ее сжался от предвкушения. Сердце забилось сильнее. Она взялась за подол рубашки и начала стягивать ее. Очень медленно — в горле у него рождались звуки нетерпения — она поднимала ее, обнажив сначала колени, потом длинные бедра, а потом, намеренно ленивыми движениями, треугольник светлых кудряшек, которые когда-то так нравились ему.

Он не позволил ей продолжать. Пробормотав проклятие, он взялся за расшитый верх ее рубашки и рванул. Старенький батист порвался, как бумага, оставив ее трепещущей перед ним. На ней остался лишь простенький медальон, который он дал ей много лет назад.

Она застыла. Узнает ли он медальон? Может быть, скажет: «Смотри, Лив. Это же медальон, который я дал тебе для нашего обручения. Мой портрет все еще там? И прядь моих волос?»

И что ей тогда сказать?

Он тыкался носом в ее шею, словно не замечая медальона.

— Мне кажется, ты ждешь, чтобы я отнес тебя в постель, — прошептал он. — Лентяйка.

Она засмеялась; его слова подействовали на нее как шампанское. Она забралась на кровать и повернулась к нему, почувствовав себя очень смелой оттого, что предстала перед ним вот такой, полностью открытой и уязвимой.

— Иди ко мне, — сказала она, и он подчинился. — Люби меня, — просила она, и он засмеялся, глядя ей в глаза, опять сделавшись прежним, каким она его любила. Он снова был юным, счастливым и безмятежным. Они лежали кожа к коже, нос к носу, его запах заполнял ее ноздри, проникал внутрь; она растворялась в нем. Сердце прыгало, кожа горела. Приятная истома овладела ею и усыпила волю.

— Помнишь, как мы любили друг друга среди вереска? — спросил он, нагибаясь, чтобы поцеловать ее долгим, медленным поцелуем, соединением губ, языков и зубов, который сделал больше, чем пробудил память о других поцелуях.

— Я помню, какие волдыри у меня были от крапивы, — возразила она, запуская пальцы в его густые каштановые волосы.

Она изогнулась, чтобы припасть к нему, и застонала, когда их тела соприкоснулись. Он взял в ладони ее груди, подушечки его пальцев были шершавыми, под ними словно проскакивали искры. Она выгибалась так сильно, что казалось, ее тело больше никогда не сумеет расслабиться. Ею овладел безумный голод, тело двигалось навстречу ему без всякого участия воли. Ее руки, язык и губы заново открывали каждый дюйм его тела.

— Это новый, — бормотала она и целовала бугристый шрам на его плече. — И это. — Она, изогнувшись, наклонялась к грубому шву, которым они зашили рану на его бедре в ту ужасную ночь после сражения под Ватерлоо.

— А это нет, — уверил он ее, наставляя на нее свое великолепное орудие. — Где бы я ни был, я всегда хотел тебя.

Он тыкался носом в ее шею, нежно тискал и поглаживал ее тело, даже один раз перевернул ее, чтобы пройтись поцелуями вдоль позвоночника и шутливо шлепнуть по выпуклостям ягодиц. Он любовно покусывал ее везде, от бедер до нежной кожи на внутренней стороне локтей.

Ею владело безумие. Не важно, какими восхитительными были его прикосновения, их было недостаточно. Она хотела, чтобы он вошел в нее. Ей было нужно, чтобы он вошел в нее, — чтобы помнить это ощущение, когда его уже не будет с ней.

Он погрузил в нее свои пальцы, и у нее вырвались жалобные звуки.

— Ну, Джек, — молила она, извиваясь в муке его безжалостных прикосновений. — Сейчас.

Он лизнул ей ухо и тихонько засмеялся.

— Нет, — сказал он. — Еще нет.

Его палец скользнул внутрь и поглаживал там до тех пор, пока ей не стало казаться, что она вот-вот взорвется.

— Хорошо, Лив, — прошептал он ей. — Откройся для меня, сладкая. Позволь мне увидеть твои розовые губки.

Она раздвинула колени. Открыв глаза, она увидела, что он улыбается, глядя на свои пальцы, погружающиеся в глубь ее; глаза его стали почти черными от возбуждения.

— О да, — бормотал он. — Мне так не хватало этого.

Она ловила ртом воздух и вздрагивала под его рукой.

И тогда, наклонившись, чтобы поцеловать ее, он просунул язык в ее рот, приподнялся и глубоко вошел в нее.