Мы получили следующий ответ:

"Ваше и г-на Рузвельта послание относительно Варшавы я получил. Хочу высказать свои соображения.

Рано или поздно, но правда о кучке преступников, затеявших ради захвата власти варшавскую авантюру, станет всем известна. Эти люди использовали доверчивость варшавян, бросив многих почти безоружных людей под немецкие пушки, танки и авиацию. Создалось положение, когда каждый новый день используется не поляками для дела освобождения Варшавы, а гитлеровцами, бесчеловечно истребляющими жителей Варшавы.

С военной точки зрения создавшееся положение, привлекающее усиленное внимание немцев к Варшаве, также весьма невыгодно как для Красной Армии, так и для поляков. Между тем советские войска, встретившиеся в последнее время с новыми значительными попытками немцев перейти в контратаки, делают все возможное, чтобы сломить эти контратаки гитлеровцев и перейти на новое широкое наступление под Варшавой. Не может быть сомнения, что Красная Армия не пожалеет усилий, чтобы разбить немцев под Варшавой и освободить Варшаву для поляков. Это, будет лучшая и действительная помощь полякам-антинацистам". гие парашюты, и многие контейнеры разбились и оказались бесполезными. На следующий день русские заняли пригород Прагу, но дальше не пошли. Они хотели, чтобы некоммунистические поляки были полностью уничтожены, и вместе с тем поддерживали мнение, будто они идут им на помощь.

Тем временем немцы продолжали ликвидацию польских пунктов сопротивления во всем городе, переходя из дома в дом. Население постигла ужасная участь. Многие были высланы немцами. Призывы генерала Бура к советскому командующему генералу Рокоссовскому остались без ответа. Царил голод.

Мои усилия получить американскую помощь привели к изолированной, но крупной операции. 18 сентября 104 крупных бомбардировщика появились над столицей, сбрасывая припасы. Уже было слишком поздно. Вечером 2 октября премьер Миколайчик пришел сообщить мне, что польские войска в Варшаве должны вот-вот капитулировать перед немцами.

Битва в Варшаве длилась более шестидесяти дней. Из 40 тысяч мужчин и женщин польской подпольной армии было убито около 15 тысяч человек. Из миллионного населения почти 200 тысяч было ранено. Подавление восстания стоило германской армии 10 тысяч человек убитыми, 7 тысяч пропавшими без вести и 9 тысяч ранеными.

С наступлением осени положение во всей Восточной Европестановилось все более напряженным. Русские армии оказывали сильный нажим на Балканском театре военных действий, а Румыния и Болгария находились в их власти. Поскольку победа Великого союза становилась лишь делом времени, естественно, что устремления русских возрастали. Коммунизм поднимал голову за победоносным русским фронтом. Россия была спасительницей, а коммунизм — евангелием, которое она с собой несла.

Я никогда не считал, что наши отношения с Румынией и Болгарией в прошлом требовали от нас каких-то особых жертв. Однако судьба Польши и Греции нас касалась непосредственно: из-за Польши мы вступили в войну; ради Греции мы предпринимали мучительные усилия. Правительства обеих этих стран нашли убежище в Лондоне, и мы считали себя ответственными за их возвращение, если народы этих стран действительно этого захотят. Соединенные Штаты в основном разделяли эти чувства, но до их сознания очень медленно доходило резкое усиление коммунистического влияния, которое предшествовало и следовало за продвижением мощных армий, управлявшихся из Кремля. Я надеялся воспользоваться улучшением отношений с Советами, чтобы добиться удовлетворительного решения этих новых проблем, возникавших между Востоком и Западом.

В Москву наша делегация прибыла во второй половине дня 9 октября. На этот раз нас поместили в самой Москве со всеми удобствами. В моем распоряжении находился небольшой, прекрасно обставленный дом, в распоряжении Идена — другой дом поблизости. Мы были рады возможности пообедать вдвоем и отдохнуть.

В10 часов вечера состоялась наша первая важная встреча в Кремле. На ней присутствовали только Сталин, Молотов, Иден, Гарриман и я, а также майор Бирс и Павлов в качестве переводчиков. Было решено тотчас же пригласить в Москву польского премьер-министра, министра иностранных дел Ромера и седобородого, престарелого академика Грабского — обаятельного и очень способного человека. Поэтому я телеграфировал Миколайчику, что мы ожидаем его и его друзей для переговоров с Советским правительством и нами, а также с люблинским польским комитетом. Я дал ясно понять, что отказ приехать и принять участие в этих переговорах был бы равносилен прямому отклонению нашего совета и освободил бы нас от дальнейшей ответственности по отношению к лондонскому польскому правительству.

Создалась деловая атмосфера, и я заявил: "Давайте урегулируем наши дела на Балканах. Ваши армии находятся в Румынии и Болгарии. У нас есть там интересы, миссии и агенты. Не будем ссориться из-за пустяков. Что касается Англии и России, согласны ли вы на то, чтобы занимать преобладающее положение на 90 процентов в Румынии, на то, чтобы мы занимали также преобладающее положение на 90 процентов в Греции и пополам — в Югославии?" Пока это переводилось, я взял пол-листа бумаги и написал:

Я передал этот листок Сталину, который к этому времени уже выслушал перевод. Наступила небольшая пауза. Затем он взял синий карандаш и, поставив на листке большую птичку, вернул его мне. Для урегулирования всего этого вопроса потребовалось не больше времени, чем нужно было для того, чтобы это написать.

Конечно, мы долго и тщательно обсуждали наш вопрос и, кроме того, касались лишь непосредственных мероприятий военного времени. Обе стороны откладывали все более крупные вопросы до мирной конференции, которая, как мы тогда надеялись, состоится после того, как будет выиграна война.