Да, с того самого. Хозяйка хутора Пуртсли – его ближайшая родственница, он намерен некоторое время отдохнуть тут, поправить свое здоровье.

С души звонаря – словно камень сваливается. Если они близкие родственники, дело в порядке. Дело с Ух-Петухом более чем в порядке; тогда он, Кристьян, положит в карман сто рублей, купит себе и семье новую одежду и обувь, отдаст кое-какие долги и отпразднует пасху по-людски. Звонарь впадает в благодушное настроение и, подмигивая своим единственным глазом, рассказывает всякие паунвереские байки, затем понемногу, окольными путями поворачивает разговор в нужную сторону. Расхваливает достаток Ух-Петуха, его мужественность, торговую сметку, добросердечие. Во всяком случае, тут речь идет не о каком-нибудь молодом ветрогоне, который сегодня говорит «да», а завтра «нет». Какое там, этого бояться нет причин.

Чем пространнее разглагольствует Либле, тем румянее становится и без того румяная хозяйка хутора Пуртсли. Теперь уже не остается сомнения, какого именно льна домогаются торговцы из Паунвере. Нет сомнения также, что там, за дверью, ведущей в переднюю комнату, прислушиваются два настороженных уха, если не четыре, если не все шесть, – ведь кровать Юри тоже стоит неподалеку от дверей; Либле же – словно проповедь читает.

Предприниматель Киппель намешивает себе какой-то неполноценный грог, попивает его с прохладцей, но слушает жадно. Наконец тщательно обсасывает свои усы досуха, проводит по ним ладонью и спрашивает с едкой усмешкой:

– Хорошо, но позвольте спросить вас, господин Либле, куда это вы выруливаете? Сдается мне, тут пахнет вовсе не покупкой льна, а чем-то другим. Когда покойный Носов что-нибудь закупал, он заводил речь именно о товаре, а не о собственной персоне. У вас же, как я понимаю, все наоборот.

– Какое там, господин Киппель, неужто же вы, ну… куда там… Ежели вы не осудите, так я еще чуток поговорю.

Либле – большой болтун, что верно, то верно, но тут уж ничего не поделаешь, таким его Бог создал. Толковый человек, разумеется, в двух словах высказал бы все, на что у звонаря половина дня уходит, но, видите ли – на все воля господня.

Либле закуривает новую папиросу, собирается с силами, чтобы продолжить свою речь, но в этот момент дверь, ведущую в переднюю комнату, бесцеремонно распахивают, и на пороге появляется трагическая фигура Юри. Батрак так бледен, что бледнее не бывают, глаза его глубоко запали, борода всклокочена. Сильные плечи дергаются, словно их сводит судорогой.

– А, Юри! – приветливо восклицает Либле. – Иди к нам, Юри, мы про тебя вроде, как позабыли. Иди, опрокинь стопку!

Юри несколько мгновений молча смотрит на Либле, затем сжимает руки в кулаки и хрипло выкрикивает одно единственное слово: «Вон!»

Лутс живет на хуторе Рая, словно крыса в хлебном закроме, и уже начинает верить собственным ушам: да, есть еще на свете такой дом, который не гудит и не грохочет, как барабан, дом, где добрые друзья и верные соседи не предаются дни и ночи веселью, не стоят на голове, и не визжит под звуки рояля знаменитая певица, родившаяся в 1859 году, как и большая часть эстонских писателей старшего поколения. Нельзя не поверить, поскольку как наверху, так и внизу нет никого, кто какой-нибудь сладкозвучной патриотической песней вынудил бы его бежать из дому. Лутс работает. Пишет вторую книгу повести «Весна» и время от времени читает какую-нибудь новоиспеченную страничку Алийде, младшей хозяйской дочери, тогда как старшей – Тээле – он словно бы немного чуждается, при ее появлении отводит глаза и прячет исписанные листки.

Вот и в это знаменательное воскресенье, когда происходит описанное выше сватовство, Лутс сидит в «своей» комнате, курит, посмеивается про себя и снова пишет строчку-другую. Дойдя до того места, где Тээле по отношению к Арно Тали выкидывает первые фокусы, писатель мотает головой, погружается в раздумье. Поди знай, стоит ли об этом? Тээле, правда, сказала, чтобы он не изображал ее больше таким голубочком, как в первой части, но… поди знай. Во-первых, он тут гость и должен уважительно относиться к хозяевам дома, во-вторых, в действительности все могло происходить не совсем так, как он себе представляет.

В это время раздается стук в дверь. Писатель, так и не пришедший ни к какому решению, бросает испуганный взгляд на двери и уже порывается спрятать записную книжку, однако видит, что вошедшую опасаться не следует.

– Вы, конечно, сердитесь, что я вам помешала, но я ничего не могу с собой поделать. Уже часа два я не нахожу себе места, все не решаюсь зайти, но теперь сил моих больше нет, я должна узнать, о чем вы написали дальше. Вчера вечером вы сказали, что скоро возьмете в оборот мою дорогую сестричку.

– В том-то вся и загвоздка – как бы мне, чего доброго, не задеть вашу дорогую сестричку сильнее, чем можно.

– Но ведь Тээле сама сказала, чтобы вы ее больше не идеализировали. – Алийде подходит ближе. – Она даже хочет, чтобы о ней говорили и писали позаковыристее.

– Вот как! Ну, в таком случае почитаем. Это случилось как раз в то время, когда на хутор Рая возили бревна для нового дома; Арно Тали неожиданно вошел в комнату и обнаружил там Яана Имелика. Послушайте, что произошло дальше. «Арно глубоко уязвлен тем, что при его появлении Тээле внезапно становится злой, без всякого основания вырывает она ученическую доску из рук сестры (сестры!) и дергает последнюю за волосы, сестра с громким ревом залезает в кровать; затем Тээле хватает со стола несколько исписанных листков бумаги, со злостью разрывает их на клочки, швыряет под стол и бросает в сторону Арно два-три взгляда исподлобья». Ну, каково? Во всяком случае, как вы видите, тут и о вас тоже ведется речь, вы же пожелали этого намедни. Но… мы можем это место и опустить.