Определять ценность человека по тому, чем он другим людям полезен или вреден или во что он им обходится, — это значит ничуть не больше и не меньше, чем оценивать произведение искусства по тем воздействиям, которые оно оказывает. Но этим мы к ценности человека в сравнении его с другими людьми даже не прикоснёмся. «Моральная оценка», покуда она есть оценка социальная, измеряет человека исключительно по его воздействиям. Человек со своим собственным вкусом на языке, окутанный и спрятанный своим одиночеством, человек сам по себе, непосредственно, несообщаемо{420} — человек непредсказуемый и неисчислимый, то есть человек высшей, во всяком случае, иной породы: как вы хотите его оценивать, когда вы не можете его знать, не можете сравнить?

Моральная оценка повлекла за собой величайшую тупость суждения: человека как такового недооценивают, почти не замечают, ценность его почти отрицается.

Весь итог наивной телеологии: ценность человека — только относительно других людей.

Примат морального ставит человеческий дух весьма низко в иерархии рангов: тем самым человек лишается инстинкта особого права, суждения a parte [229] , чувства свободы, свойственного творческим натурам, «детям бога» (или дьявола). И не важно, проповедует ли он господствующую мораль или определяет своей идеал в сфере критики господствующей морали — он тем самым уже относится к стаду, пусть даже как самая неотъемлемая его часть, как «пастырь»...

Замена морали волей к нашей цели{421}, а следовательно — и к средствам для этой цели.

К иерархии ценностей. — Что в типичном человеке посредственно? Что он не признаёт за оборотной стороной вещей её необходимость; что он борется с недостатками, словно без них можно обойтись; что вместе с одним он не хочет принять и другое, — что он типичный характер некоей вещи, или состояния, эпохи, личности норовит замутить и подровнять, признавая и одобряя за объектом только часть его свойств, другие же желая упразднить.

«Желательное» для посредственности — это как раз то, с чем мы, другие, боремся — с пониманием идеала как чего-то, в чём не должно оставаться ничего вредного, злого, опасного, сомнительного, уничтожающего. Наш взгляд на это прямо противоположный: с каждым приростом человека неизбежно прирастает и его оборотная сторона, так что высший человек, если предположить, что такое понятие допустимо, будет таким, чтобы сильнее всего являть собою противоречивый характер сущего, а не прославление и одно только оправдание его... Обычные люди способны представлять собою лишь очень маленький клочок, уголок этого природного характера: они немедленно сойдут на нет, как только начнёт возрастать многообразие элементов и острота противоречий, то есть когда появятся предпосылки для величия человека.

Человеку придётся стать злее и добрей — такова моя формула этой неизбежности...

Большинство представляют себе человека как нечто из частей и отдельностей: только когда их всё помыслишь вместе — вот тогда и появляется человек. Целые эпохи, целые народы в этом смысле являют собой нечто отрывочное; возможно, это как-то связано с экономией человеческого развития, что человек развивается частями. Однако это вовсе не повод забывать, что речь тем не менее идёт только об осуществлении синтетического человека, что более низкие люди, колоссальное их большинство, суть прелюдии и наброски, из взаимоигры которых тут и там является человек целиком, человек-рубеж, который и знаменует собой, сколь далеко продвинулось человечество. Однако оно движется вперёд не непрерывно, часто уже достигнутый тип снова утрачивается... — мы, к примеру, всеми усилиями трёх столетий всё ещё не достигли снова уровня человека ренессанса; а человек ренессанса, в свою очередь, в чём-то отставал от человека античности...

Все признают превосходство греческого человека, ренессансного человека, — но хотят получить его просто так, без его причин и условий.

«Очищение вкуса» может быть только следствием усиления типа. Наше сегодняшнее общество способно предъявить только образование — сам же образованный отсутствует. Великий синтетический человек, тот, в котором различные силы добротно и ладно впряжены в одно ярмо во имя одной цели — отсутствует.

То, что мы сегодня имеем, это множественный человек, самый любопытный хаос из всех, какие, должно быть, встречались на свете: однако это не тот хаос, что до сотворения мира, а тот, что после: Гёте как красивейшее выражение этого типа (вот уж никак и нисколько не олимпиец!).

Гендель, Лейбниц, Гёте, Бисмарк — показательны для сильного немецкого типа. Непринуждённо живущие между противоречиями, полные той гибкой силы, что умело остерегается догм и доктрин, используя одну против другой, а сама оставаясь свободной.

Одно я понял точно: если бы возникновение великих и редкостных людей зависело от согласия многих (ещё и при условии, что они бы знали, какие свойства нужны для величия, равно как и то, за счёт чьих издержек всякое величие развивается) — ну, в таком случае сколько-нибудь значительных людей не было бы вообще никогда!

Ход вещей, однако, вершит свой путь независимо от согласия или несогласия подавляющего большинства — вот почему кое-что удивительное на Земле всё-таки пробилось и прижилось.