Русская жизнь Лейба Неваховича

Аннотация

Лев Бердников Русская жизнь Лейба Неваховича Термин "русскоязычный писатель" был, кажется, пущен в ход во времена горбачевской перестройки. Его придумали писатели-почвенники, выдававшие себя за истинных патриотов России, дабы отмежеваться от пишущих на русском языке инородцев (читай: евреев). Однако, первый еврейский культурный деятель, вполне отвечающий определению "русскоязычный писатель", появляется в России еще в начале XIX века. Жизнь и судьба этого литератора весьма поучительны, ибо ему - на удивление "патриотам"! - удалось соединить в себе то, что казалось им несоединимым: заботу о судьбе евреев и горячую любовь к России и русскому народу. Речь идет о публицисте, драматурге и философе Иехуде Лейбе бен Ноахе, или, как его называли на русский манер, Льве Николаевиче Неваховиче (1776-1831). Сведения о ранних годах нашего героя весьма скудны. Известно, что родился он в 1776 году в древнем, упоминаемом еще в летописях XIII века, польском городке Летичеве Подольского воеводства (ныне Хмельницкая область Украины), где евреи жили еще с незапамятных времен и составляли довольно значительную часть населения. Здесь была синагога и два еврейских молитвенных дома. Когда Иехуде Лейбу исполнился год, Летичев подвергся разорению воинственными гайдамаками, учинившими погромы и избиение еврейских обитателей города, многие из коих вынуждены были спасаться бегством. Но Б-гу было угодно, чтобы родители Неваховича уцелели в сей кровавой бойне. О них мы знаем лишь то, что они были праверными иудеями, и что отец семейства какое-то время был банкиром в Варшаве. Можно предположить, что Невахович-старший взял на себя расходы по обучению сына и, видимо, привил ему жадный, всепоглощающий интерес к наукам. Факты свидетельствуют: Иехуда-Лейб уже до бар-мицвы (!) получил универсальное, поистине энциклопедическое образование. Помимо иврита, немецкого, польского и русского языков, которыми он владел свободно, Иехуда Лейб делал переводы со многих европейских наречий. Он глубоко постиг не только премудрости Торы и Талмуда, но и прекрасно ориентировался в современных ему русской и немецкой литературах. В 1790 году он попадает в белорусский город Шклов - признанный мировой центр Еврейского Просвещения XVIII века, и вскоре становится учителем Абрама Израилевича Перетца (1771-1833), в будущем крупного коммерсанта. С последним они станут потом соратниками и друзьми до конца жизни, о чем мы еще расскажем, а пока зададимся вопросом: какими уникальными знаниями надо было обладать, чтобы cтать ментором этого европейски образованного человека?! Ведь Абрам Перетц к тому времени не только получил традиционное еврейское образование (он был выпускником иешивы), но свободно говорил на русском и немецком языках, владел светскими науками, был ревностным сторонником Еврейского Просвещения (Хаскалы), идеологом которого был Мозес Мендельсон. Понятно, что учить такого "ученого школяра" было столь же почетно, сколь и ответственно. Оказавшись в Шклове, Невахович окунулся в атмосферу напряженной интеллектуальной жизни. К тому времени здесь нашли себе приют выдающиеся представители Хаскалы. Тесть Перетца Иехошуа Цейтлин - крупный гебраист и толкователь Талмуда - был основателем "бет-га-мидраш", своего рода народной еврейской академии, где многие "маскилим", получая все необходимое для жизни, могли предаваться своим ученым занятиям. Иехуда Лейб свел знакомство и с медиком, пионером белорусского просвещения Барухом Шиком; и с известным писателем и педагогом Мендлем Сатановером; и со знатоком библейского языка и его грамматики Нафтали-Герцем Шулманом и др. Ревностным последователем учения М. Мендельсона становится и Невахович. Но в отличие от Цейтлина и Перетца, испытавших на себе влияние раввинизма с его резким неприятием духовного движения хасидов, он обнаруживает в этом вопросе завидную широту и толерантность, акцентируя внимание не на том, что разъединяет евреев, а на том, что их объединяет. Еще одна отличительная черта Неваховича, обозначившаяся еще в юности, это его неизменный и неподдельный интерес к русскому языку, на коем он писал и говорил безупречно. Этим он резко выделялся на фоне остальных "маскилим". Это признает и А.И. Солженицын: "Невахович, из просветителей-гуманистов, но не космополит, а привязанный к русской культурной жизни, исключительное тогда явление среди евреев". В конце 1790-х годов Иехуда-Лейб обосновывается в Петербурге, где живет в доме своего бывшего ученика и друга Перетца. Перетц и Невахович сразу же вливаются в еврейскую общину столицы, основанную другим выходцем из Шклова, ревнителем эмансипации иудеев Нотой Ноткиным. Их духовные связи с деятелями Хаскалы не прерываются. В 1798 и 1800 годах Невахович занимается переводом с иврита письменных материалов по делу лидера белорусского хасидизма рабби Шнеур-Залмана бен Баруха, дважды арестованного русскими властями по ложным доносам "меснагдим". При этом он не только сочувственно отнесся к несправедливо обвиненному хасиду, но и, как полагает историк А. Рогачевский, способствовал его освобождению. Чтобы понять всю смелость и нестандартность такой позиции Неваховича, достаточно вспомнить обращение с Шнеур-Залманом того же Абрама Перетца. Последний жестоко оскорблял хасида, насильно запер его в своем доме, чем напомнил ему мрачные застенки Тайной канцелярии... Человек книги, Невахович всецело отдается творчеству. Свои размышления и душевные переживания он поверяет бумаге. "Тайная некая сила призывает меня к перу," - признается он. Дебют Иехуды-Лейба как литератора являют собой его "Стихи" на день восшествия императора Александра I на престол 12 марта 1801 года, подписанные "Верноподданейший Еврей Лейба Невахович". Это ода, стихотворный текст которой написан на древнееврейском языке и сопровождается русским прозаическим переводом. Как отмечает культуролог В.Н. Топоров, "в оде нет и следов сервильности или неумеренности славословий. Зато она весьма дипломатична..., автор подчеркивает и свою принадлежность к евреям и избранную им поэтику, ориентирующуюся на образы еврейской библейской традиции". Вот какой панегирик слагает сочинитель императору: Красота Иосифа блистает в чертах образа Его, а разум Соломона царствует в душе. Народы о сем восхищаются во глубине сердец своих, и взывают подобно как древле пред Иосифом: Се юн в цветущих летах, но отец в научении! Под его токмо Скипетром живущие народы чают, что ни когда не произыдет между ними крамола от не терпимости и разнообразия вер. Использование славянизмов (атрибутов высокого "штиля") для жанра торжественной оды вполне оправданно и понятно. Заслуживает внимания другое нарочитое использование автором-евреем ветхозаветной образности (царь Соломон, библейский патриарх Иосиф). Как заметил филолог О.А. Проскурин, "во всех основных европейских языках...само название еврейства как бы свидетельствовало о свершившемся отделении современного еврейства (несущего на себе "печать проклятия") от древнейшего, библейского бытия". Для Неваховича, озабоченного бесправным положением своих соплеменников, важно снять с них эту "печать проклятия". Потому, употребляя библеизмы, он обозначает тем самым духовную связь и преемственность нынешних иудеев с пророками и мыслителями далекого прошлого. Слово "еврей" ассоциируется с Библией, и когда Невахович указывает: "Сочинил по-еврейски...Еврей Лейба Невахович", он словно подчеркивает, что произведение свое написал представитель б-гоизбранного народа на языке Священной книги. К слову, не только Невахович, но и другие борцы за права евреев прибегали к сравнениям бытия иудеев с их древними праотцами. В 1802 году в Петербурге начинает свою деятельность Комитет по благоустройству евреев (так называемый Еврейский комитет), в коем в качестве помощника принял участие и Невахович: он консультировал иудеев-членов Комитета Ноткина и Перетца. Именно в связи с работой Комитета Лейба выпускает в свет свою книгу "Вопль дщери иудейской" (Cпб., 1803) с посвящением министру внутренних дел В.П. Кочубею - аллегорическое изображение положения евреев в России начала XIX века. В 1804 году книга в переработанном виде выходит на иврите в Шклове (там была типография с древнееврейскими литерами) под заглавием "Кол Шават бат Иегуда" с посвящениями "защитнику своего народа" Ноткину и "коммерции советнику" Перетцу. "Вопль дщери иудейской" - первое в российской словесности произведение еврея на русском языке. И символично, что появилось оно в то время, когда, возвысив голос в защиту своего человеческого достоинства, представители русского еврейства доказали право своего народа на гражданские свободы. А потому- то был вопль не только дочери, но и всех российских иудеев, униженных и экономически, и нравственно. И унижение нравственное для автора тягостнее реальных последствий общественного остракизма. Невахович обнажает душевные раны евреев. "Быть презренным - сего не довольно! - пишет он, - О, мучение, превосходящее всякую горесть на свете! О, мучение, меры которого ни один смертный изъяснить не может! Если бы громы, ветры, бури и шумное треволнение океана, смешиваясь с воплем человека презренного, составили единый глас: то разве бы тогда такой ужасный вопль мог выразить великость страдания оного!". Обладая боевым темпераментом, автор в порыве бурного возмущения гневно обличает извечную заскорузлую ненависть к евреям: "Веки - народы обвиняют Иудеев... то обвиняют их в чародействе, то в неверии, то в суеверии...Веки еще не успели открыть тщеты умыслов против них, как уже наступали новые. Подобно звеньям неразрывной цепи соединены оные к утеснению только сего народа, подобно жребием своим несчастному сыну, страждущему среди семейства ненавидящего его. Братья его толкуют все его поступки в худую сторону, и, если когда открывается пред ними его невиновность, то они, как бы стыдясь прежних своих ошибок, стараются навлечь на страдальца новые обвинения, дабы продолжать его мучения и заглушать укоризны совести". Писатель апеллирует к чувствам добрых христиан, живущих бок о бок с евреями: "О, христиане, славящиеся кротостью и милосердием, обратите к нам нежные сердца ваши!..Ах, христиане!...Вы ищете в человеке Иудея, нет, ищите лучше в Иудее человека, и вы без сомнения его найдете. Примечайте только...Клянусь, что Иудей, сохраняющий чистым образом свою религию, не может быть злым человеком, ниже худым гражданином!!!". Свои мысли и чувства он от имени дщери иудейской адресует непосредственно к россиянам: "Возлюбленные Россияне! - К вам преимущественно обращаюсь; пред вами осмеливаюсь отверсти уста мои; пред вами, снисходительные и непоставляющие себе за стыд быть собеседниками с несчастною дщерию Израиля, не взирая на то, что я другого племени, закона и униженного жребия...Пред вами изливаю я сердце мое. Так; - находясь в бездне ничтожества, я видела благодетельного сына вечности, протекший 18 век, век человеколюбия, век терпимости, век кротости..., век беспримерный в Истории, век, который возвел Россию на вышнюю степень благополучия, - Россию, которою я принята как дщерь". И Невахович настоятельно подчеркивал, что был сыном своего отечества, считал себя русским Моисеева закона. "Любовь к Государю и Отечеству, восхищение о нынешних просвещенных временах, удовольствие и некоторый род любочестия и гордыни, что могу наименовать Россиян соотчичами, и соболезнование, снедающее мою душу в рассуждении моих соплеменников - вот изображение духа, который водит здесь слабым пером моим," - пишет он в предисловии "От сочинителя". Историк Ю.И. Гессен говорит в этой связи о своего рода двойственности нашего героя; о том, что, выразив соболезнование своим единоверцам, он тут же изливает любовь и привязанность к сынам "народа знаменитого, народа великого", часто столь нетерпимого к евреям. Однако никакого противоречия здесь нет. Действительно, его любовь к русским по своей силе не уступала, если не превышала, его привязанности к родному племени. Касательно же распространенных у русских антисемитских настроений, цель Неваховича как раз и состояла в том, чтобы умножить число сторонников евреев мысль утопическая, но какое творчество обходится без утопии?! Английский историк Дж. Клир говорит о непосредственном влиянии на это произведение идей Хаскалы, французской просветительской мысли XVIII века, теорий Дж.Локка и т.д. Он указывает и на свойственный повествованию "сентиментальный стиль". А американский исследователь Д.Шифман усматривает здесь воздействие сочинений зачинателя русского сентиментализма Н.М. Карамзина. В самом деле, Невахович апеллирует здесь не столько к разуму, сколько к чувству, сердцу (он часто употребляет это слово!) "соотчичей", т.е. соотечественников. Близко было писателю-иудею и сочувственное изображение его единоверцев, представленное Карамзиным в "Письмах русского путешественника". Выработанное Комитетом "Положение о евреях" 1804 года вызвало у Неваховича горькое разочарование и похоронило в нем надежды на эмансипацию и интеграцию иудеев - даже просвещенных и добродетельных! - в русское общество. Писатель отходит от еврейской тематики. Зато все громче звучит у него патриотическая нота. В 1804 году он публикует философский трактат "Человек в природе. Переписка двух просвещенных друзей", проникнутый идеями просветительского рационализма. Казалось бы, это лишь отвлеченное теоретизирование, но в первом же письме автор вдруг клянется в любви к родине. И это несмотря на то, что народы, населяющие Россию, различны по вероисповеданию и что есть среди них такие, которые, как он пишет, "не признают в нем брата"! Он верит в победу разума над "предрассудками", ратует за веротерпимость, за "братское" сосуществование народов - без войн, грабежей и взаимного "ожесточения". В другом сочинении он называет русских "народом знаменитым по быстрым и чрезвычайным успехам" и призывает: "Cамые оскорбительные нарекания должны наконец воспламенить ревность Россиян". Давая отповедь некоторым нелепостям и басням чужестранных историков, пишущих о России, он настоятельно подчеркивает: "Иностранцы, не зная Русского языка, не знают и не могут знать д у х а Российского народа в настоящем его существе...Россияне всегда имели мужественный дух, язык глубокий и обширный". И тут с нашим героем происходит досадная метаморфоза: Невахович, который cовсем недавно в "Вопле дщери иудейской" риторически вопрошал: "Есть-либ мы отвергли свой закон, чтоб уравняться в правах, то сделались ли бы чрез то достойными?", в 1806 году отказывается от иудаизма и принимает лютеранство (также впоследствии поступит и его друг Перетц) и даже женится на христианке - немке Екатерине Михельсон. Нет сомнений, что Иехуда-Лейб, который теперь уже называл себя не иначе, как Львом Николаевичем, предпринял этот шаг из карьеристских соображений. Тем более, что живого интереса к своим соплеменникам он вовсе не потерял. Вот только одно свидетельство - в 1809 году мы находим его имя среди подписчиков еврейского просветительского журнала "Маасеф" ("Cобиратели"), сыгравшего важную роль в культурном движении Хаскалы (в нем принимали участие такие признанные его апологеты, как М. Мендельсон, С. Маймон, Н. Вессели и др.). Теперь уже карьера Льва Николаевича вполне задалась. После крещения он получил потомственное дворянство и чин колежского регистратора, а вскоре и губернского секретаря. В 1809 году был зачислен в службу подканцеляристом в Экспедицию о государственных доходах Министерства финансов. В нем вдруг обнаруживается и предпринимательская жилка, и параллельно, при участии финансового гения - его друга Перетца - он успешно подвизается на ниве коммерции: занимается военными поставками. Постепенно он обрастает связями в бюрократическом мире (особенно полезным оказалось его близкое знакомство с влиятельнейшим сенатором, комиссаром Царства Польского Н.Н. Новосильцевым) и деловых кругах. В 1815 году его производят в титулярные советники. Его трагедия "Сульеты, или Спартанцы осьмнадцатого столетия. Историческое повествование в пяти действиях", поставленная на сцене Александринского театра 30 мая 1809 года, имела шумный успех. Приуроченная к приезду короля греко-албанской республики Сулли, который вместе с Александром I посетил премьеру, пьеса была тем более злободневна, что повествовала о героической борьбе греков-сулиотов, обитавших в нижней Албании, против завоевателей-турок. Успешный исход этой борьбы за независимость не мог не привлечь внимание русского зрителя и, более того, самого царя. Говоря о драматургических особенностях пьесы, исследователи отмечают "экзальтированный патриотизм "неустрашимых греков", экзотичность аксессуаров, введение батальных сцен с хорами и особое внимание к женскому героическому характеру". Последняя партия пьесы обретала свою актуальность именно для российского патриота. Героиня трагедии Амасека, вдохновительница побед над турками, восклицала: "Потомки Лакедемонцев! Достойные братья храбрых С л а в я н! [вот где ключевая идея! - Л.Б.]" Автор посвятил эту пьесу известной даме сердца царя, фрейлине М.А. Нарышкиной и удостоился высшей монаршей милости: был зван в императорскую ложу и получил золотую табакерку с бриллиантами. В спектакле участвовали лучшие петербургские актеры, пьеса не сходила со сцены почти два десятилетия. Закономерно, что российский патриотизм приводит Неваховича в стан предтечей славянофильства в русской культуре. В 1809 году сближается с известным поэтом и драматургом А.А. Шаховским и даже живет у него в доме. Шаховской был занят написанием пьесы на ветхозаветный сюжет "Дебора, или Торжество веры" и обратился к еврею Неваховичу именно как к знатоку истории Израиля и Священного писания. Вот что он потом напишет: "Я почитаю своей обязанностью сказать, что г-н Невахович воспомоществовал мне не только своими сведениями в еврейской словесности, но даже он (по сделанному нами плану) написал некоторые явления 1- го и 2- го действий, переложенные мною с небольшими изменениями в стихи". В основе сюжета трагедии лежит библейский рассказ о подвиге еврейской пророчицы Деборы, избавившей свой народ от ханаанского ига. Однако для русской гражданской и патриотической поэзии начала XIX века библейская и, в частности, ветхозаветная образность приобрели особый смысл и значение. В сознании россиян (особенно накануне Наполеоновского нашествия) состояние гражданской ответственности за судьбу отечества ассоциировалось с Ветхим Заветом, с борьбой древних иудеев за освобождение Израиля. Так само еврейство Неваховича работало на идею русского патриотизма. В дальнейшем Невахович сосредоточился на делах, от изящной словесности весьма далеких, в коих весьма преуспел. В 1813 году он под покровительством всесильного Новосильцева переезжает в Варшаву и становится главным поставщиком продовольствия и фуража для русской армии в Польше. Ему удается оттеснить докучливых конкурентов и в 1816 году (при поддержке того же Новосильцева) заполучить право на управление всей табачной монополией в Царстве Польском. Дальше - больше: в его руках оказывается продажа спиртного и мяса в Варшаве, аренда кошерного дохода и т.д. С 1821 года он служит уже в Правительственной комиссии финансов в Варшаве и в награду за усердие и рвение получает ордена Св. Станислава 4-й степени и Владимира 4-й степени. Обласканный властями, Лев Николаевич становится одним из самых богатых людей царства Польского, владельцем многих домов и роскошного трехэтажного особняка в Варшаве. И хотя в деловых кругах он снискал себе репутацию надежного партнера и умелого организатора, мелкие торговцы и шляхта почитали его плутократом, разоряющим страну. Неудивительно поэтому, что в первый же день Польского восстания 29 ноября 1830 года мятежная чернь разгромила дом Неваховича в Варшаве. Но хозяин, по счастью, не пострадал - бежал за полтора месяца до сего события, прихватив с собой деньги и драгоценности. Своим детям он оставит потом весьма крупное состояние, назначив своим душеприказчиком друга юности Перетца. А что творчество? Реализовав себя вполне в сферах карьеры и благосостояния, Лев Николаевич как будто успокаивается на этом и пописывает лишь от случая к случаю. Прошла пора читательского и зрительского успеха, и приходится признать: некогда талантливый писатель растерял и прежнюю свою мастеровитость, и литературный дар. Поздние его опыты не заслуживают даже упоминания. Невахович похоронен на лютеранском (Волковом) кладбище в Петербурге. На его надгробном монументе выгравирована надпись: "Там обители, миры, пространства - они блистают в полной юности, после истечения тысящелетий; перемена времен не лишает их лучезарного света. Здесь-же под вашими взорами все истлевает, время угрожает разрушением земному великолепию и земному щастию.. Из трудов покойного". Очень выразительно и проникновенно пишет о жизни Неваховича культуролог В.Н.Топоров: "Он вкусил и немало горечи, испытал и неудачи, и неблагодарность, и разочарование, и крушение иллюзий. Как, умирая, оценивал сам Невахович свою "русскую" жизнь, мы не знаем, но в России на рубеже двух веков и двух тысячелетий память о нем сохраняется, точнее, оттаяла после десятилетий ледяной стужи, беспамятства и равнодушия, и эта память - признательная и благодарная: она прежде всего о самом человеке и о лучшем из того, что им сделано". * * * От брака с Екатериной Михельсон (1790-1837) у Неваховича было двое сыновей и дочь. Старший сын, Александр ( ум. в 1850-х гг.), драматург, заведующий репертуарной частью Императорских театров, переводил водевили с французского, а в 1829 году поставил "Гусмана д'Альфараша" - веселый фарс, пользовавшийся у зрителей большим успехом, а в 1849 году - "Поэзию любви". Младший сын, Михаил (1817-1850), писатель и блистательный карикатурист, был родоначальником русской литературной карикатуры, издателем популярных в свое время журналов "Ералаш", "Волшебный фонарь" и др. Внуками Льва Николаевича по матери, Эмилии Львовны, были всемирно известный ученый, лауреат Нобелевской премии Илья Ильич Мечников (1845-1916) и его брат, известный географ и социолог Лев Ильич Мечников (1838-1888).