Всю дорогу Ян не может успокоиться. Он даже как-то сразу осунулся. И все повторяет: — Нет, это иное племя. Раньше палачи стыдились своего ремесла, жили уединенно, стараясь не попадаться на глаза людям, а тут не стесняются не только выходить на людное место, а даже нацепляют клеймо на себя, и это в двадцать лет!

Теперь гулять придется по уединенным улицам. […]

У нас один день вареные кабачки, а другой — картофель с мулями, при чем с каждым днем масла все уменьшается и уменьшается. Готовят у нас давно на железной печурке, которая немилосердно дымит. Хлеб все дорожает и дорожает, несмотря на великолепный урожай.

На улицах то и дело видишь, как грызут кукурузу, называемую здесь «пшенкой». Продают крутые яйца, мамалыгу, ягоды, фрукты и все по высокой цене.

29 июня/12 июля.

У нас в доме именинник. Наша школа чествует своего профессора. Ученики поздравляют Петра Ал. [Нилуса], принесли — кто хлеба, кто вина. Учение было отменено. Видно, что П. Ал. завоевал любовь к себе, и каждому хочется сделать ему удовольствие.

[…] Сообщает нам, что сегодня будут обыски в нашем районе: всё ищут уклоняющихся от воинской повинности. Мы летим домой. […]

Первую минуту — все точно в панике, прячем, куда попало, деньги. Затем берем себя в руки и садимся за стол. Ян читает…

30 июня/13 июля.

Трудно описать, что пережили мы вчера. Такого состояния я никогда не испытывала. […]

Около 10 часов по астрономическому времени слышим голоса под окнами во дворе, стук сапог, лязг берданок. Влетает Анюта, бледная, но спокойная:

— Пришли. И пошли прямо к Евгению Осиповичу [Буковецкому], в столовую.

Ян остается на месте за письменным столом. На столе маленькая керосиновая лампочка — дожигаем остаток керосина. Я не выдерживаю и иду туда, где обыскивают. Стараюсь быть спокойной. А между тем уверена, что кончится большой бедой. В буфетной, где как раз находились солдаты с берданками, за тонкой перегородкой, лежит в пустой комнате много нестиранного белья наших сожителей. Они затянули со стиркой и теперь нет возможности перестирать все это количество. Если заглянут туда — все пропало… Красноармейцы, самые обыкновенные великоросы, стоят как-то конфузливо. Прохожу мимо, здороваюсь, кланяюсь, прохожу в столовую, где живет хозяин. Около столовой маленькая комнатка, в которой стоит комод. Начинают обыскивать именно этот комод. Считают рубашки. За обеденным столом, где час тому назад весело пировали скромные именины, сидит высокий, с наклонностью к полноте молодой человек и записывает, сколько чего обыскивающие находят. Я сажусь за этот же стол, слушаю и смотрю. Слышу, спрашивают:

— Сколько рубашек?

— Семь, — отвечает хозяин, который все время что-то безостановочно говорит.

Начинают считать. Оказывается девять. Возмущение.

— Как не стыдно, — говорит записывающий, — интеллигентный человек, а обманывает.

— Да помилуйте, — говорю я, — какой мужчина знает, сколько у него в комоде белья!

[…] Кроме рубашек, все оказалось правильным. Обыскивающие вошли в столовую.

— Показывайте припасы. Вынимает наволочку, в которой мука.

— Сколько?

— Пятнадцать фунтов, — отвечает хозяин, — да нас 7 человек здесь живет.

— Какое пятнадцать, — перебивает грудным голосом солдат, — тут целые тридцать будет.

Начинается спор. Мирятся, что 25 и что это на 7 человек. Муки ни у нас, ни у Нилуса нет, а потому хозяин и говорит, что это на всех. То же самое было и с сахаром. Наконец, им, видимо, надоело, и они пошли в следующие комнаты. Хозяин умно повел их после столовой наверх, где спал П. Ал. и где теперь школа. Я не стала подниматься с ними. Пришла и села на диван против стола. Ян сидел все в той же позе, как и полчаса тому назад. Он был в очках, перед ним лежала книга, но он не читал.

Прошло минут 20. Слышим спускающиеся тяжелые шаги по нашей чудесной широкой деревянной лестнице. Еще минута, и стук в дверь. Опять остроумно — он привел их сначала в комнату Яна, а не в мою, которая выходит в холль. Я чувствую, что у меня сердце бьется так, что я едва могу дышать. Я знаю, что в ванной комнате, которая находится между нашими,комнатами, стоят огромные сундуки, оставленные румынскими офицерами, которые реквизировали во время войны эти комнаты. Что в этих сундуках, мы не знаем. Вероятно, оружие, мундиры — а за все это не помилуют. Лично у нас мало чего — драгоценности зарыты на очень высокой печке, — вряд ли они туда полезут. Могут только отнять последние деньги. Но мерзее всего, если они начнут рыться в рукописях Яна — и на что еще наткнутся в них.

Входят трое более ли менее интеллигентных людей, а за ними, стуча берданками, вваливаются кривоногие мордастые красноармейцы. Ян, в очках, с необыкновенно свирепым видом, неожиданно для меня заявляет:

— У меня вы обыска не имеете права делать! Вот мой паспорт. Я вышел из возраста, чтобы воевать.

— А запасы, может быть, у вас есть, — вежливо спрашивает тот молодой человек, который возмущался хозяином.

— Запасов, к сожалению, не имею, — отрывисто и зло говорит Ян.

— А оружие? — еще вежливее спрашивает предводитель шайки.

— Не имею. Впрочем, дело ваше, делайте [обыск], - он кидается зажигать электричество.

При свете я испугалась его бледного, грозного лица. Ну, будет дело, зачем он их раздражает, — мелькнуло у меня в голове.

Но солдаты стали пятиться, а молодой человек поклонился со словами: — Извиняюсь. И все вышли тихо один за другим.

Мы долго сидели молча, не в силах произнести ни слова.

Вошла Анюта.