— Весьма глуп и невежлив этот султанишка, — сказал Жералдо, бегло прочитав показанное ему другом письмо, — хотя, если не обращать внимания на его наглый тон, к сожалению, он прав…

— За этот тон он даст мне полное и исчерпывающее удовлетворение, на чем я настаиваю.

— Несмотря на его наглость, мы вынуждены признать, что он обладает неоспоримым правом требовать назад и арестовать свою рабыню, где бы она не находилась, если ты не можешь представить никаких законных аргументов в защиту твоей протеже.

— Это позорное и жестокое право, мой дорогой Жералдо. Насмешка называть правом варварский свод законов, против которых во весь голос протестуют цивилизация, мораль и религия. Терпеть общество, где разнузданный и тираничный господин, одержимый постыдными желаниями, имеет право мучить хрупкое и невинное создание только потому, что ей выпало несчастье родиться рабыней, это верх злодейства и гнусности.

— Не совсем так, мой дорогой Алваро. Эти злоупотребления и подлости должны пресекаться, но как может правосудие или государственная власть проникать в пределы семейного очага и вмешиваться в частную жизнь гражданина? Каких только отвратительных и порочных тайн, порождаемых рабством, ни существует на этих плантациях и в поместьях, о которых, я уже не говорю — правосудие, — но даже соседи не подозревают… Пока будет существовать рабовладение, будут и такие примеры. Несовершенное законодательство порождает бесконечное количество злоупотреблений, которые можно уничтожить только вырвав зло с корнем.

— К несчастью, это так. Если общество бесчеловечно обрекает эти жертвы на произвол их палачей, то, поверь мне, в мире еще есть благородные души, берущие на себя обязанность защитить или отомстить за обиженных. Что касается меня, Жералдо, то я торжественно обещаю, пока в моей груди бьется сердце, я буду всеми силами бороться за свободу Изауры и надеюсь, что бог будет на моей стороне в этом справедливом и святом деле.

— Насколько я понимаю, Алваро, ты поступаешь так не только из соображений филантропии, но главное, по-моему, ты очень любишь эту рабыню…

— Ты прав, Жералдо, я очень люблю ее и буду любить вечно. И я не делаю из этого тайны. Разве странно или постыдно любить рабыню? Патриарх Авраам любил свою рабыню Агарь и ради нее оставил Сару, свою жену. Униженное положение не может лишить Изауру светлого и сияющего ореола, в котором я видел и вижу ее по сей день. Красота и невинность — это звезды, сияющие еще ярче во мраке несчастья.

— Твоя философия прекрасна и достойна твоего благородного сердца, но ничего не поделаешь, судьбы вершат гражданские законы, хотя эти условия, созданные людьми, несовершенны, несправедливы и часто жестоки. Ангел страдает и стонет под игом рабства, а демон устремляется к вершинам счастья и власти.

— Да, это так, — размышлял Алваро в унынии. — Неужели в этих бесчеловечных законах нельзя найти никакого пункта, позволяющего оспорить у палача его невинную жертву?

— Никакого, Алваро, до тех пор, пока не получишь какое-нибудь доказательство в пользу твоей подчиненной. Закон видит в рабе только собственность и фактически отказывает ему в человеческой природе. Господин имеет полное право собственности на раба и может лишиться его только отпустив на свободу или отчуждая его иным образом, или если свобода доказана в процессе судебного разбирательства, но не по причин не имевшей место жестокости или чего-то подобного со стороны владельца.

— Эти ваши законы — жалкий и глупый бред. Чтобы расставить сети честности, покровительствовать обману, воспользовавшись незнанием, ограбить бедного, благоприятствовать ростовщичеству и алчности богачей, ваши законы изобилуют всевозможными средствами и уловками. Но когда речь идет о гуманной цели, о том, чтобы защитить беспомощную невиновность от произвола, от несправедливого преследования, тогда они либо немы, либо слепы. Клянусь, я использую все доступные мне средства, чтобы освободить несчастную от оскорбительного ига. На это вдохновляет меня не только порыв великодушия, но и моя чистая и горячая любовь. Я не стыжусь признаться в этом.

Друг Алваро вздрогнул от столь откровенного и с таким воодушевлением и восторгом произнесенного признания, показавшегося ему жалким безумством.

— Никогда не думал, — серьезно возразил он, — что эта эксцентричная и злополучная любовь достигнет такой степени восторженности. Нет ничего более достойного и естественного в том, что ты, движимый человечностью, стараешься защитить беспомощную рабыню. Остальное же, по-моему, ничто иное, как плод восторженного и романтического воображения. Разве достойно твоего положения в обществе отдаваться во власть слепой бурной страсти к рабыне.

— Рабыня! — воскликнул Алваро, все больше возбуждаясь, — это всего лишь пустое слово, ничего не означающее по сути своей для меня. Чистота ангела, красота феи — вот реальность! Может ли человек или целое общество противостоять воле создателя и обращать в недостойную рабыню ангела, спустившегося с неба?..

— Но, по грустному стечению обстоятельств, ангел упал с неба в болото рабства, и никто не может очистить грязи, запятнавшей его крылья. Такова жизнь, Алваро, жизнь в обществе послушна тираническим правилам, которым мы вынуждены подчиняться под угрозой трагического поворота событий, способных уничтожить нас. Кто не соблюдает условности или социальных предрассудков, тот рискует впасть в немилость и быть смешным.