То, что такой выдающийся человек решил пригласить меня в свой дом, было знаком того, что мои акции повышаются. Однако я всегда избегал обедов, банкетов и приемов, поскольку у меня не было соответствующего костюма. В течение всех лет моей жизни в Америке я старался не бывать в многолюдных компаниях. «Не имей никаких дел с людьми», — ворчал во мне мизантроп. Даже единственная встреча с Максом Абердамом втравила меня в бесчисленные сложности. Моя прежняя застенчивость возвратилась ко мне, застенчивость, которая никогда полностью не покидала меня. Матильда была снобом, и для ее приема, вероятно, требовался смокинг с накрахмаленной рубашкой и черным галстуком. Я позвонил Максу домой, но никто не отвечал. Я позвонил Мириам, которая также была приглашена. Она сказала:

— Какой в этом смысл? У меня нет ни подходящего платья, ни туфель, ни терпения. Ты, конечно, знаешь, что Матильда больше тридцати лет была любовницей Макса?

— Такие слухи ходили в Варшаве.

— Все это знают. Это секрет Полишинеля. Пожалуй, я не пойду на их прием. Матильде нравится разыгрывать из себя знатную даму. Я буду чувствовать себя, как рыба, вынутая из воды. — Потом Мириам спросила: — Что ты сейчас делаешь?

— Совсем ничего.

— Приезжай!

— Когда?

— Сейчас, сию минуту.

Да, мы уже обращались друг к другу на «ты», но не пошли дальше поцелуев. Ябыл предупрежден писаниями Отто Вейнингера [66] об опасности попадания в сети женщины. Женщина — существо без этики, без памяти или логики, побудитель сексуального, утверждение материального, отрицание духовного. Тем не менее я сказал:

— Я еду.

— Когда? Возьми такси. Не заставляй меня ждать. Ты нужен мне сейчас больше, чем когда-либо, — сказала Мириам.

— Ты мне тоже.

Меня удивляло, почему Макс позволял развиваться нашим отношениям. Отто Вейнингер называет женщину совратительницей, но в нашем случае истинным совратителем был Макс. У ревности есть противоположность — «спаривание», как называет это Отто Вейнингер. Желание поделиться партнером, стремление к сексуальной общности. Я замечал это и в мужчинах, и в женщинах, и, в особенности, среди членов варшавского Клуба Писателей. На самом деле, я впервые открыл этот феномен в Пятикнижии, еще когда учился в хедере [67] :Рахиль отдала свою служанку Бильху в наложницы своему мужу Иакову, а другая его жена Лия отдала ему же свою рабыню Зильпу. Все странности современного человека пустили корни еще на заре цивилизации. В трубке я слышал Мириам, приказывающую мне: «Возьми такси!» Она почти выкрикнула эти слова. В них была нетерпеливая настойчивость, которой невозможно было противиться.

Обычно мне не удавалось остановить такси, но одно я нашел. «Попадал ли кто-нибудь в столь затруднительное положение? — спрашивал я себя в такси. — Написан кем-нибудь роман о человеке, подобном мне, об увлечениях и запутанных положениях, подобных моим?» По сравнению с моим положением художественные произведения, которые я читал, казались упрощенными и лишенными сложностей. Насколько я мог судить, никто в этих книгах не был столь нищим, как я, разве что герой книги Кнута Гамсуна «Голод». Но он не был непосредственно вовлечен в любовные дела, он только фантазировал. Такси остановилось, и я расплатился. Когда машина отъехала, я понял, что дал водителю пятерку вместо доллара. При всей моей бедности я был осужден вечно терять деньги.

Я поднялся на лифте на четырнадцатый этаж. Едва я протянул руку, чтобы позвонить, дверь открылась. Мириам, по-видимому, стояла там, ожидая меня. Мы обнялись без слов. Мои костлявые колени уперлись в ее ноги, заталкивая ее в квартиру. Позади нас, очевидно порывом ветра, захлопнулась дверь. Мы не теряли времени на опасения и сомнения. Мы упали на кровать. На Мириам был только халат на голое тело. Мы отдавались друг другу молча, кусая губы партнера со всей силой страсти. Наступили сумерки, а мы все еще боролись, стараясь вырвать из наших тел последние судороги наслаждения. Мысленно я умолял телефон не звонить, и он молчал. Достаточно странно, но в тот момент, когда мы сели, телефон бешено зазвонил, как будто не в силах больше сдерживаться.

Я услышал Мириам, сказавшую: «Хелло, Макс» и удалился в ванную. Мне не хотелось подслушивать их разговор. Я не зажег свет и в зеркале, отражавшем свет сияющего нью-йоркского неба, увидел призрачный силуэт, небритый, нечесаный. Я был таким же возбужденным, каким, вероятно, был Исав, когда он возвратился с охоты, утомленный, готовый умереть, согласный продать свое право первородства за чечевичную похлебку [68] . Я предал всех своих прежних возлюбленных, изменил себе, изменил тем силам, которые предупреждали меня, что я могу запутаться в сетях, из которых никогда не выберусь.

Дверь ванной открылась, и в ванную проскользнула Мириам, полуодетая, в чулках без туфель. Я вновь обнял ее, и мы молча стояли в темноте. В блеске ее глаз я распознал то чувство удовлетворения, которое овладевает влюбленными, когда они осознают fait accompli. [68]

Наконец я заговорил:

— Ты сказала Максу, что я здесь?

— Нет.

— Слава Богу, — пробормотал я про себя.

Не зажигая света, мы вернулись в спальню.