Такого поворота купец не ожидал. Отпираться было бессмысленно, хотя и славна поговорка: не пойман — не вор.

— Пан войт знает о моем железе… Там его вот было… — купец поднял мизинец и чихнул.

— Не знает пан пулкувник! — твердо оборвал капрал.

И поднялось в душе Скочиковского смятение: неужто этот рыжеусый мерзкий капрал пронюхал что?

— Седельнику Шанене не продавал?.

— Нет, не продавал!..

— А он признался… — схитрил капрал.

— Брешет хлоп! Я негодное отдал. Оно ни на арматы, ни на мечи не годно.

Жабицкий негромко засмеялся. Он положил тяжелую руку на стол и забарабанил пальцами по сухим доскам. В комнате стало тихо. И тишину эту нарушало тяжелое, глубокое дыхание пана Скочиковского. Капрал неподвижно смотрел в окно, сидел гордый, чувствуя сейчас свою власть над купцом.

— Я еще не говорил пану войту, — Жабицкий, чеканя слова, сжал ладонь в кулак. — Но сам понимаешь, пан Скочиковский… Долг повелевает.

Скочиковский тяжело поднялся. Грохотала в висках кровь. Думал: правильно ли понял капрала? Да как не понять! Вышел из комнаты и вскоре вернулся. Положил на стол двадцать соболей.

— Что ему говорить, пану войту?.. Бери да знай, что сердце купеческое щедрое…

Жабицкий раздумывал, брать или не брать? Уж слишком дешево хочет откупиться пан Скочиковский. Пожалуй, этими соболями не отделается. Выпил еще кубок вина, забрал шкурки и вышел в сени. За ним — пан Скочиковский. А в сенях у дверей Зыгмунт. Скочиковский рассвирепел:

— Ты чего топчешься?! Ухо приложил?..

— Храни господь, пане! — испугался хлоп. — Не ты ли загадывал заново стелить в сенях полы?

— Замри, быдло! — у Скочиковского запрыгали губы. Слезящиеся глаза стали сухими и свирепыми. Размахнулся и огрел хлопа кулаком по переносице. — Разговоры слушаешь?!

— Помилуй, пане, и в думах не было! — Зыгмунт упал на колени.

— Слушаешь!.. — истошно закричал Скочиковский.

— Срежь ему ухо! — капрал Жабицкий с презрением посмотрел на хлопа. — Чтоб не прикладывал его больше к дверям.

Зыгмунт припал к пыльным ботам пана. Скочиковский носком оттолкнул голову мужика:

— Эй, похолки, сюда!..

На крик пана Скочиковского сбежались похолки. Капрал Жабицкий махнул рукой страже и два рейтара влетели в сени.

— Срезать ухо ему! — задыхался от гнева пан Скочиковский. — Быдло поганое!..

Резать ухо Зыгмунту похолки не решались. Непривычная была экзекуция. Вот если б отполосовать лозой — другое дело.

— Чего стоите?! — гаркнул капрал рейтарам.

Рейтары бросились к Зыгмунту. Один из них выхватил нож и, цепко схватив пальцами ухо холопа, в одно мгновение полоснул острым лезвием. Зыгмунт с воем покатился по траве размазывая кровь по лицу…

Весь день не мог успокоиться пан Скочиковский. Не о мужике думал, нет. Правильно сделал, что приказал отрезать ухо: будет чернь знать свое место. Думал о капрале. Выходит, он теперь в цепких руках Жабицкого. Какой захочет, такой и станет брать чинш. Придется давать, коль сразу промах сделал. Надо было стоять на своем. И ушел бы с носом!

До вечера никого не впускал к себе пан Скочиковский и никого не хотел видеть. Поздно вечером подошел к окну и замер: в стороне Лещинских ворот небо светилось малиновыми сполохами. «Пожар!..» — подумал в тревоге. Вышел на крылечко, замер, вглядываясь в ту сторону, и не мог понять, далеко ли горит и что объято пламенем? Вроде бы за Пинском, в стороне Лещей. До монастыря пять верст. И монастырь, кажется, немного левее. Слуги тоже не знают, пожимают плечами и на лицах, ни тревоги, ни удивления. Показалось Скочиковскому, что злорадством полны глаза черни.

Уже под ночь приехали холопы из железоделательных печей и рассказали, что на панский маенток, который в двух верстах от Лещей, налетели казаки, спалили дом и оборы, а скарб разграбили.

Пожар затухал. Зарево становилось меньшим, и густо-синее августовское небо в стороне Лещей подсвечивалось бледными сполохами. И вдруг мужицкие голоса заставили вздрогнуть пана Скочиковского. Обернулся и расползлись мурашки по спине — уже в другой стороне, за Северскими воротами, засветилось небо и разлилась кровавая заря.

— Горит, — прошептал пан Скочиковский, с тревогой вглядываясь вдаль. — Вся земля кругом горит…

Пан Гинцель отъезжал рано утром. С вечера войт Лука Ельский приказал приготовить завтрак. Кухари не спали всю ночь. На жаровнях запекали буженину, тушили кур с морковью, пекли пироги. К завтраку был приглашен ксендз Халевский. Пан ксендз плохо спал ночь. Лицо его стало пепельным, под глазами повисли синеватые мешки. Он пришел, как обычно, в черной накидке с оранжевым крестом. Лука Ельский вышел к завтраку в светло-зеленом сюртуке, расшитом серебряными галунами. С левого боку на коричневой перевязи висела шпага с позолоченным эфесом. Несмотря на то, что неподалеку от Пинска черкасы сожгли два маентка, войт был в добром расположении духа.