Бедняга Павел Евдокимович! До того дня, как Злая Судьба (в облике Веры Ивановны) подсунула ему меня в качестве «помощника», он был счастлив… Нет, почти счастлив, так как восемь лет неволи и клеймо «врага народа» его слишком глубоко травмировали. Ему так хотелось вытравить это клеймо! Он не мог смириться с мыслью, что оно пожизненно, и старался втереться в среду партийцев, надеясь на то, что, видя его постоянно, они рано или поздно признают его своим.

Ему хотелось прослыть общественником: читать доклады, выступать на собраниях. Повседневная работа в морге его абсолютно не интересовала. Единственное, к чему он стремился, — это сглаживать углы, не противоречить и сохранять со всеми хорошие отношения. Как прозектор, он этого достигал самым простым и безошибочным способом: патолого-анатомическое заключение никогда не должно расходиться с диагнозом, записанным в эпикризе лечащим врачом.

А для того чтобы не заметить расхождения, лучше всего не смотреть.

До моего появления все шло превосходно. Петро Артеев вспарывал трупам животы и сразу же зашивал их. Затем Петро и Жуко выносили трупы, складывали их «валетом» в ящик и закрывали крышкой. Это устраивало всех. Раз! — распорол. Два! — зашил. Три! — утащил… Следующий!

Владимир Николаевич записывает все «данные вскрытия». Тяп-ляп — уборка сделана. Все готово, в протокол вскрытия старательно записаны имя, отчество, фамилия, даты рождения и смерти, статья и срок… и, как нечто второстепенное, патолого-анатомический диагноз, который обычно списывался из истории болезни. Затем каждый принимался за свое главное занятие. Павел Евдокимович быстрым темпом совершал пробежку до Соцгорода или до Горстроя — «Большой круг кровообращения», а затем шел в партийную библиотеку или к «высокопоставленным» знакомым.

Владимир Николаевич обожал прогулки. Встретив по пути знакомых, он мог часами «свистеть» (на морском диалекте — «травить»).

Жуко Байтоков и Петро Артеев принимались за свое настоящее занятие, граничившее одним концом с колдовством, а другим — с уголовным делом. Жуко заносил в больницу белье, снятое с покойников, доставленных со стороны. Причем все хорошие вещи чудесным образом превращались в лохмотья, которые актировали, после чего они опять возвращались в морг — в резерв Жуко. Все же хорошие вещи Петро уносил на «озеро Хасан» — в балкн, что возле рынка. Там шла бойкая, хоть и не совсем легальная торговля. Как и с кем он делился, я не знаю. Но довольны были все…

С моим появлением в морге, увы, идиллия окончилась. Я твердо верила тому, что «здесь Смерть радуется тому, что может помочь Жизни», и Павел Евдокимович, выполняя волю свыше, то есть Веры Ивановны, принялся меня обучать. Он был прирожденный педагог, и учиться у него было одно удовольствие. К тому же я хотела освоить работу прозектора в совершенстве.

Петро, не скрывая досады, ворчал:

— Кому это нужно? Разрезал, зашил — и хватит!

По окончании вскрытия я долго и тщательно все мыла и чистила, что вызывало всеобщее негодование.

Успехи я делала огромные; еще больше было желание применить на практике приобретенные познания. Но больше всего мне хотелось приносить пользу. Это рвение прозелита в сочетании с благородством Дон Кихота предопределило мою участь.

Игра в кегли пользуется у французов большим успехом. Кегли заменяют им бильярд. Поэтому, если чье-либо присутствие особенно нежелательно, так и говорят: «Он как собака, затесавшаяся в игру в кегли».

Вот такой собакой, затесавшейся в партию игры в кегли, была я…

Доктор Никишин не смел идти против воли Веры Ивановны, пожелавшей натаскать меня на прозектора. Вместе с тем он не хотел менять своих привычек — прогулок по «Большому и Малому кругам кровообращения». Если не предвиделось вскрытий в присутствии начальства, то он уходил, а я дотошно копалась в потрохах, подмечая те или иные отклонения от нормы, устанавливала причину смерти, выявляла соответствие или несоответствие (второе случалось чаще) с тем, что предполагал врач.

До того, как я попала на этот «кегельбан», расхождений не было, и все были довольны. А теперь?!

Юноша лет семнадцати, ехавший с матерью в Норильск к отцу, заболел еще в пути, на пароходе. Поскольку этим пароходом была старая калоша «Мария Ульянова», то она плелась, шлепая лопастями, недели две, так что парень был доставлен в очень тяжелом состоянии — в помраченном сознании. Врач-инфекционист Георгий Александрович Попов поставил диагноз «брюшной тиф» и, как говорится, раздул кадило: дезинфекции, бактериофаг, прививка пентовакцины…