Двое суток он был на кислороде, еще две недели был очень плох — синюшный, весь в липком поту, в Но вскоре уже сам сидел. Цвет лица у него, не скрою, был далеко не идеальный: все нюансы синюшного, сиреневого и серого. Недели через три-четыре начал сам вставать. А через два месяца выписался прямо на волю: срок его окончился, когда он лежал в больнице.

Прав был Омельчук: «Кому суждена виселица, того пуля не берет».

С электровозом лучше не встречаться в узком месте. Почему Надя Хорошилова решила перебежать ему дорогу? На этот вопрос она так и не сумела ответить:

— Знала, что не успею, а побежала.

Но задавать вопросы и получать ответы мы смогли значительно позже, а груда истерзанного мяса и переломанных костей, лежащая перед нами на столе в предоперационной, дать нам интервью не могла. Невольно вставал вопрос: «А стоит ли пытаться?» Однако, хоть и мало оставалось надежды, но сделано было все, что в силах человеческих, и бедная девочка была превращена в подобие мумии фараоновой.

У нее были переломаны оба бедра (одно — оскольчатый перелом), обе голени, оба предплечья и левое плечо, несколько ребер. В двух местах проломлена голова. Множество ссадин и контузий всего тела. Ко всему — тяжелейший шок. Еще до того, как приступить к «сборке» ее разрозненных «деталей», надо было, перевязав зияющие сосуды, ввести ей литра два противошокового раствора.

С поразительной ловкостью и умением придавал Омельчук этой груде обломков надлежащий вид: сверлил кость, продевая спицу для вытяжения, делал репозицию отломков, фиксируя их гипсом, зашивал, заклеивал…

Когда очередь дошла до ран на голове, я обратила внимание, что ее не обстригли: волна пышных рыжевато-каштановых волос свисала чуть ли не до пола.

Я хотела исправить эту оплошность, но Омельчук остановил меня:

— Не надо, Евфросиния Антоновна! Такие красивые волосы… Пусть хоть это возьмет с собой в могилу.

Но бывают еще и чудеса! Я осталась на вторую смену, что со мной нередко случалось, и пришла к дежурному врачу. Дежурил все тот же Омельчук.

— Евгений Данилович! Дайте морфий для Хорошиловой, она очень страдает, — сказала я, подавая ему рецепт.

— Для этой, что с одиннадцатой шахты? Да разве она жива? — удивился он.

— А мертвой морфий не был бы нужен! — возмутилась я.

— Да быть этого не может!

Омельчук встал и быстро, чуть ли не бегом, поспешил в палату, где лежала несчастная девочка. Я,недоумевая, последовала за ним. Он вынул из кармана ампулу морфия и продолжал с удивлением осматривать свою пациентку, пока я делала укол.

— Похоже, однако, что мы еще обстрижем ее прекрасные волосы, — сказал он, улыбаясь.

Будь на ее месте мужчина, вряд ли бы он выжил. А она не только выжила, но и поправилась настолько, что почти не хромала.

По выздоровлении Надя Хром-хром устроилась копировщицей в проектном отделе, где я ее встретила, уже будучи на воле. Она с благодарностью вспоминала… электровоз, по милости которого она избавилась от шахты и приобрела специальность, а впоследствии нашла мужа. О том, чем она обязана Омельчуку, она как-то не думала.

Я так и не раскусила Омельчука, но ясно было одно: работая с Кузнецовым, он явно прибеднялся, видимо, опасаясь талантливого, но очень коварного, завистливого и морально нечистоплотного патрона. Зато, когда он мог показывать поистине высокий класс, не слишком рискуя навлечь на себя недовольство Кузнецова, то он это делал, особенно если надо было кропотливо, шаг за шагом отвоевывать человека у смерти.

Случай сам по себе был тяжелый: человек попал под поезд, груженный кирпичом. Прежде чем паровоз, который шел задним ходом, остановился, бедняга превратился в нечто, весьма мало похожее на «образ и подобие Божие». Но он остался жив. Об этом мне сообщили по телефону с Нулевого пикета— с железнодорожной станции. Послав санитара за хирургами, отдыхавшими после работы, и не дожидаясь прихода операционной сестры, я поставила инструмент для полостной операции и для обработки, не забыв и аппарат Боброва для переливания крови, и всего того, что требовалось для определения группы крови.

Хирурги кончали мыться, когда на стол в предоперационной положили изуродованного человека. Кузнецов подошел, взглянул на него и возмущенно воскликнул:

— Безобразие! Сколько раз я говорил, чтобы такие абсолютно безнадежные случаи не тащили сразу наверх! Если он умрет в приемном покое, то его смерть моему отделению не засчитывается. Если же его внесли в хирургическое отделение, то будет считаться, что он умер у меня. Такая неосмотрительность портит мою статистику!

И то сказать: я еще не видела более обескровленного живого человека! Губы у него были белы как бумага. Особенно меня поразил крупный сосуд в развороченной паховой области: сосуд зиял, но не кровил. Пульса, разумеется, не было.