Керсновская Евфросиния Антоновна
Шрифт:
Одним словом, я прямо на глазах оживала!
Может быть, главное в этом было мое поразительное здоровье и выносливость. А затем… Когда под ногами земля, мягкая, душистая, а не захарканный грунт лагерной зоны; когда видишь перелески и вдали горизонт, а не колючую проволоку; когда в небе птицы — символ свободы, пусть это галки, грачи, но это вольные птицы! Это тот моральный фактор, который очищает душу от «окалины». Что ж, тогда можно даже не замечать солдата с винтовкой и собаку, натасканную на людей.
Между нами — горы и моря…
И, кроме того, песни. Да, песни. Оказывается, и в неволе поют, когда тюремщики этого не запрещают. Во время работы в поле петь не запрещалось. Правда, пели главным образом те, кто помоложе, и «рецидив» — рецидивисты, уже объездившие много тюрем, как у них говорится, «Крым, Рым, медные трубы и чертовы зубы». Репертуар был не очень изысканный, но все же кое-какие из песен мне даже нравились.
Чаще всего пели о постройке Беломорканала. Обычно слово «Беломор» ассоциируется с папиросами, а вот мне всегда вспоминается тюрьма. Начинается эта песня, как и большинство тюремных, с обращения к воле:
Ах, волюшка, милая воля! Как счастье далеко мое… Свободы мне больше не видеть, В тюрьме умереть суждено.Знакомая картина этапа:
Вот слышно — этап собирают, По камерам крики идут: «Ох, братцы, куда отправляют?» «Поедем, куда повезут…»Как известно, «все начинается с дороги», а поэтому:
Дорогу построили быстро, Дорога крепка и сильна… Как много костей на дороге! Вся кровью она полита!Что поделаешь, так создаются или, во всяком случае, начинаются все великие новостройки. И заканчивается песня выводом, по-моему, весьма спорным, хотя многие считают его справедливым:
За кровь уркагана и вора Достанется счастье другим…В царских тюрьмах политические создавали и распевали множество содержательных, за душу хватающих песен, хоть, понятно, процент политических был не так уж велик и в Сибирь чаще попадали за грабеж, поджог, убийство, конокрадство… В мое время процент политических был просто потрясающим. Безусловно, были среди них и поэты, и композиторы, но те, кто остался в живых… Наверное, о них в свое время мог бы сказать Тарас Шевченко: «От Бессарабии до финна, на всех наречьях все… молчат». Тут не запоешь… А поэтому песни были в ходу главным образом сентиментально-воровские, обращенные к матери, о которой эти самые рецидивисты, находясь на воле, почему-то обычно и вовсе не вспоминают:
Здравствуй, мать! Прими поклон от дочки.Или от сына — зависит от того, кто поет.
Пишет дочь тебе издалека. Я живу, но жизнь разбита, Одинока и нищенски бедна.Затем — позднее, но, боюсь, не очень искреннее раскаяние, что не слушалась доброй, терпеливой, всепрощающей матери, и в конце — прощание:
Жалко мне, что брата не увижу, Ведь его так нежно я люблю… А тебе, моя родная мама, На прощанье крепко руку жму.Эта песня, хоть и тюремно-сентиментального характера, все же находила путь к моему сердцу: хотелось верить, что где-то и у меня есть брат, мать… А вот разухабисто-тюремные скользили мимо, не задевая души.
Не плачь, моя мама, Не плачь, дорогая! Живи ты, родимая, одна! Меня присосала Тюремная решетка, Я с волей распрощался навсегда!Что ж, может, и я распрощалась навсегда, но в этом нет моей вины. Ну а песни тех, для кого тюрьма — дом родной, были мне противны и ничего, кроме отвращения, не вызывали.
Опять по пятницам пойдут свидания И письма горькие моей жены…С припевом:
Таганка — я твой бессменный арестант…Таким туда лишь и дорога!
Грустные же песни, даже и тюремные, я пела охотно. Особенно когда в них описывают родную природу, дом, семью. Например — «Не для меня!».
Не для меня весна прийдет, Не для меня Дон разольется, А сердце радостно забьется Восторгом счастья — Не для меня! Не для меня текут ручьи, Текут алмазными струями! А дева с ясными глазами, Она цветет — Не для меня! Не для меня Пасха прийдет, К столу родные соберутся: «Иисус Христос воскрес!» — Польются, нет, звуки те — Не для меня! А для меня — жестокий суд. Осудят сроком бесконечным. Возьмет конвой нас бессердечный И отведет прямо в тюрьму. А для меня — одна тюрьма. Тюрьма холодная, сырая… Сойдусь с народом заключенным… Там пуля ждет давно меня.Но больше всего нравилась мне песня на стихи Пушкина «Сижу за решеткой в темнице сырой…». Заканчивалась она так:
Нельзя мне, товарищ, с тобой улететь! Весь век суждено мне в тюрьме просидеть… Закованы ноги и руки в цепях, Нет света уж больше в потухших очах…Отчего-то при звуках этой песни мне вспоминалась Ира, мой лучший товарищ юных лет. Жива ли она «там, где за тучей синеют моря»?
Будто чуяло мое сердце, что как раз в эти сентябрьские дни она боролась со смертью. И между нами — горы, моря, решетки и смерть! Только в ином облике.