Что тут было делать мне, белой вороне? Инстинкт самосохранения подсказывал: надо принять защитную окраску и выполнять волю сильнейшего, то есть Кузнецова. А совесть диктовала: надо помогать страдающим, ориентироваться на Омельчука.

Разумеется, я избрала последнее.

То, что Омельчук был мастером по части гипсов, — это факт. Быстро, уверенно и очень точно производил он репозицию отломков, а мне приходилось, следуя его указаниям, второпях делать остальное, так как эта операция производилась без всякой анестезии, как принято говорить, «под крикаином»: два санитара тянули в разные стороны переломанную конечность, что доставляло пациенту явно не слишком большое удовольствие.

По этому поводу Омельчук говорил, пожимая плечами:

— У нас гипс накладывали, пользуясь рамой Бэйера, и применяли анестезию, вводя в область перелома один-два грамма раствора дикаина. Удивляюсь Кузнецову! Он об этом и слушать не хочет: баловство, мол. А так? Мало того, что человеку больно, но еще — зови двух санитаров. И спешить приходится. А вынужденная спешка и качество несовместимы!

После того как Омельчука сплавили в спецлагерь, всех травматиков Кузнецов поручил Пуляевскому. Да, этому выжившему из ума, полуслепому рамолитику! Не помню ни одного правильно наложенного им гипса: всегда после рентгена гипс приходилось срезать и делать репозицию заново!

Этой переделкой занимались мы с Людвигом. Если поступал открытый перелом, то, естественно, обработку делали в предоперационной, там же сразу и гипс накладывали. Хуже обстояло дело с закрытыми переломами: Пуля объявил гипсовым днем четверг и лишь в исключительных случаях — субботу. Какое это мучение для пострадавшего — лежать иногда целую неделю с переломом, кое-как фиксированным лубками! Каждое движение причиняет страдание: отломки костей травмируют ткани, а доска, из которой сделан лубок, повреждает кожу. Если больной поступал после трех часов (Пуля отбывал в три часа, а то и раньше), то мы с Людвигом накладывали гипс самовольно, Пуля даже не замечал этого. Так и повелось: если закрытый перелом поступал ночью, то санитар сообщал нам, и мы с Ольгой шли в перевязочную, накладывали гипс, делали уборку, и все было шито-крыто.

Обычно в аптеку, которая находилась в соседнем корпусе, ходила за медикаментами старшая сестра Любченко, хохлушка. Толстая, остроумная и хитрая. Но однажды, когда она приболела, в аптеку пошла я.

— Послушайте, Евфросиния Антоновна! — обратилась ко мне заведующая аптекой Марья Николаевна Гейнц. — Вы работаете в перевязочной? Так может, хоть вы заберете из аптеки эти железины? Уж год, как их выписали и не берут!

— А что это за железины?

— Какая-то рама. Тут и руководство.

Да это и есть пресловутая рама Бэйера, о которой говорил Омельчук! Не помня себя от радости, я поволокла эти «железины» — в действительности очень красивые никелированные трубки — к себе в перевязочную. Ночью, крадучись, я пробралась туда и принялась за изучение аппаратуры.

Все было предельно просто: за несколько минут рама монтировалась из трубок и привинчивалась к перевязочному столу справа или слева, по обстоятельствам. Из своих брюк и сапога я сделала макет ноги и упражнялась, укрепляя эту «ногу» к раме с помощью подвесок под коленом и на голеностопном суставе, откуда шнур пропускался через блок. К шнуру подвешивалась подставка, на нее накладывалось столько гирь, сколько нужно, чтобы равномерно натянуть отломки, которые обычно смещались в силу контрактуры мышц. Что же касается руки, то тут в макете не было необходимости: я упражнялась на своей руке. Разобрав раму, я пошла спать. И во сне мерещилась мне эта рама!

Таким путем открылась новая эра гипсования! Рецепт дикаина я подсунула на подпись Людвигу.

И вот появился первый пациент моей рамы Бэйера. У молодого рудокопа, упавшего из дэмпкара — самоопрокидывающегося вагона, был закрытый перелом голени. Когда его клали на стол, он стонал, дрожал и скрипел зубами.

Сердце у меня колотилось быстрее обычного, но руки не дрожали, когда я, ощупав место перелома, вонзила иглу шприца, стараясь действовать по инструкции.

— Ох, полегчало! — вздохнул с облегчением парень.

Вздохнула и я.

Ольги уже со мной не было, и помогал мне молодой каторжанин из выздоравливающих.

Все было еще легче и удобнее, чем я даже ожидала. К удобно закрепленной ноге я постепенно прибавляла груз; отломки растягивались, и я их складывала. Когда они встали на место, я наложила бинты, сделала «стремя», на него круговой гипс и закруглила, не торопясь, стопу. Делая это, я мирно разговаривала с больным, который лежал спокойно и отвечал на мои вопросы. Когда гипс застыл, его отнесли в палату. На рентгене выяснилось, что репозиция — идеальная. Уф! На душе отлегло: рама Бэйера себя оправдала. Невольно чувствуешь гордость, когда «первый блин», вопреки поговорке, получается пышный и румяный!

По вторникам и пятницам, в операционные дни, я работала в операционной наркотизатором, если не было необходимости зарисовывать достижения Кузнецова для научных трудов. В понедельник и субботу — гнойные операции, по четвергам — гипс, и по всем дням — перевязки. Это плановые работы, а сколько внеплановых операций и обработок! Но по-настоящему я получала удовлетворение от «ночных» гипсов, которые накладывала, пользуясь рамой Бэйера и обезболиванием.

Но, к сожалению, всегда находятся люди, которые вполне бескорыстно любят ставить палки в колеса. Для таких цель жизни — наушничество.