– Мигель? – требовательно повторяет она. – Ты мне что, бойкот объявил? Я с кем вообще разговариваю?!

Фикус молчит и делает вид, что Сорайя разговаривает с кем-то другим.

Сорайя мрачнеет.

– Да не буду я курить здесь, не волнуйся! – говорит она. – Я за дверь выйду!

Несколько секунд Сорайя сверлит фикус сердитым взглядом, потом внезапно кивает и улыбается.

– Точно! Что бы я без тебя делала! – Она звонко чмокает фикус в мясистый зеленый лист и притворно морщится. – Фу, пыльный какой! Хоть бы умылся!

Сорайя курит у приоткрытой двери, выдыхая на улицу облачка сизого дыма.

– Я тебя на эти выходные заберу, – говорит она. – Съездим куда-нибудь. В Эвору, например. Или в Бежу. Или знаешь что? – Сорайя выкидывает окурок в дождь и закрывает дверь. – Давай возьмем пару дней и поедем в Алгарве? Там сейчас хорошо. Тепло.

Сорайя выжидающе смотрит на фикус.

– Думай, конечно, – наконец говорит она. – Только до пятницы мне скажи, чтобы я знала, какие вещи брать.

Сорайя достает из-под стола белый шурщащий пакет с логотипом супермаркета и вынимает из него яблоко, шоколадку и бутылку воды.

– Хочешь пить? – спрашивает она. – Я сегодня негазированную принесла.

Сорайя подходит к фикусу и осторожно, тоненькой струйкой выливает воду в кадку.

Внезапно она гневно выпрямляется и с размаху бьет фикус кулаком по гибкому стволу.

– Я же тебя просила! – говорит она, и ее голос дрожит от негодования. – Я же тебя сто раз просила не делать ЭТОГО в моем присутствии!

[19]

– …четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, – дона Адриана, прямая и строгая, как мемориальная доска, сидит в своей спальне перед узким дубовым секретером. На откинутой крышке секретера рассыпаны монеты разного достоинства, и дона Адриана осторожно двигает их одним пальцем, как будто играет сама с собой в магнитные шашки, – семнадцать, восемнадцать…

Дона Адриана аккуратно сгребает одно– и двухъевровые монеты в гобеленовый кошелечек с вышитым распятием и начинает пересчитывать сентимы.

– …десять, двадцать, тридцать, сорок, – все убыстряя ритм, шепчет дона Адриана, смахивая монетки с крышки секретера в подставленную ладонь, – пятьдесят, шестьдесят…

Странно, думает дона Адриана, раздраженно открывая и закрывая кошелек. Куда я могла деть еще четырнадцать сентимов? Не могу же я выйти из дому с девятнадцатью евро восемьюдесятью шестью сентимами?!

Дона Адриана снова вываливает монеты на крышку секретера и тщательно пересчитывает.

Девятнадцать восемьдесят шесть.

Пересчитывает еще раз, помедленнее. Гладит монеты кончиками пальцев, смотрит просительно на каждый сентим.

Девятнадцать восемьдесят шесть.

Еще раз. Резко, сердито, почти с отвращением скидывает монеты в кошелек.

Неправдоподобно легкая сентимовая монетка падает мимо гобеленового кошелька, ударяется о скучную, темно-серую тапочку доны Адрианы, встает на ребро и бесшумно укатывается под шкаф.

Дона Адриана смотрит ей вслед ничего не выражающим взглядом. Потом роняет голову на откинутую крышку секретера и горько, по-детски, плачет.

Когда я в следующем месяце получу пенсию, думает дона Адриана, крепко сжимая в кулаке найденную в кармане жакета двадцатисентимовую монету, разложу по всем карманам по одному евро. Нет, по два. Нет, по евро пятьдесят, и еще два евро – в очечник.

– Пересчитайте, пожалуйста, – говорит дона Адриана, пододвигая монеты сеньору Гомешу. – Вдруг я ошиблась?

Сеньор Гомеш смахивает монеты в кассу.

– Ну что вы, дона Адриана! – говорит он. – Вы – и вдруг ошиблись?! Вы не можете ошибиться. Если вы ошибетесь, мир рухнет!

Дона Адриана сдержанно улыбается уголками рта.

– Вам как обычно? – спрашивает сеньор Гомеш и, не дожидаясь ответа, вытаскивает из ящика четыре билета классической лотереи. [20]

Дона Адриана берет билеты. На мгновение ее рука касается руки сеньора Гомеша. Сеньор Гомеш краснеет и громко сглатывает. Дона Адриана опускает глаза.

– Благодарю вас, сеньор Гомеш, – говорит она дрожащим голосом и торопливо идет к двери. На пороге оборачивается. – До свидания. До следующего раза.