Лира лир
вернуться

Бобров Сергей Павлович
Шрифт:

1915

«Дух вольный легко веет…»

К.Г. Лексу

Дух вольный легко веет, Улыбка мира, Нальчик! Ты нежнее глаз синих. Мудрых ущелий таинник. На тоненьком стебле Вырастает он над Кабардой; Вихрь с гор, свистун сладчайший, Плащами ударяет тело. Небесные звери Ложатся к тебе на плечи. Улыбка мира! — Горный царевич.

12. VIII.1915

Нальчик

«Трепетающий шорох восторженности…»

Трепетающий шорох восторженности Многоустным духом; Вечеров замирающих мглистые… — Холодятся души ледников. О, пресветлый край льда! Исчисляя добычи бытий, Ты будишь дубков вокруг Крушину обвевать. Меня тащили за руки и бросили Высокожелезные силы; Я упал на лапы зверенком. Мог в мох укрыться я.

1915

«Как не тот буйный недуг ослеплял…»

Как не тот буйный недуг ослеплял. Сжимая бедра, рот затыкая злобой, Но снов мертвых череда мчалась. Ревея, в сердца ворота. И лопнули тонко ткани той Ночи нити, идти не надо. Окна выстрелили в шесть часов утра; Городок бурчал во сне. За всеми днями, дорогами, цепями. Слизью обедов, харканьем пасюка Дивное диво дивило — А кто знает те тени и ночи! Он возстыл великаном мира. Подъял горести, лести и страсти. Над ним круговорот остался нем, Напасти роняли свирели убрус — Виден Эльбрус.

1915

Азовское море

Вскипает застывший черный шелк. Спины песков рыжи; Плетется мясной мухой паровоз. Прокусывая ленты дымков. Сеть степей. Молчите же вы И колес заштатные вопли. Ив туман. Хижин рябь. Сутолок устывшая марь. Четыре шага до шелка, Шелк несется, скрябает берегом: — Жестяное Азовское море. — Рычи, Белоязыкой волны жало. Скребется простор и хлюпает грузно. Накален взор и топь; Звонит, бурчит оцинкованная волна И жалом жерло желти лижет.

1915

«Хрустальными лапами сжав…»

Хрустальными лапами сжав Камений немой ров, Вырывая с пенистым паем Спину долинных гор — Бежит поток, не костенея, Сладостным ревом, зуб за зуб: Четок кучи чернеют его, Кочек рычащих чаще новь. Он, певучий меч, лежит быстринно, Лыча цветет, чего еще чище. И жижа небес кружится чопорно По над обрыва стенкой слоистой. Черень чуждеет, жгет живот И лысину горы набухшей. Шопот чобот стеклянных Раскусывает пески.

1915

«Стрепеты стремнин стройных тесней…»

Стрепеты стремнин стройных тесней. Натиск резких, хитрых рек — Треск ветвей погружает лица В брызги темнодолых лук. И стройный трепет погружает каплицу. Выси каплицу на облак-дым; Светлые ветлы лыка веют, И лики — капель-лога беглецы. Но вынесешь ли резкий дуновений нож. Резак глаз, палач мук легких; Жен лесных собиратель, грибной старик — Киркой берега (лета рыбы босой). О — бег мой ничтожен за кучей берегов, Стобережных ручьев капли слез: И чище, и лише слеза-недуг, Острее милость путей зеленых.

1915

«Залязгать стенающим горлом хряп…»

Залязгать стенающим горлом хряп, Неожиданноревным свистом; А, как женщина, треплясь здесь Кресле, взрыдать и голосить, — Вы, несторожкие горолеты! Вы, легкобережные токи! С медвяновых туч Лучом пакли с глинобитной крыши — Каким дымком сердце рвете! И глаза выдавить не чутко, И руки в узел спутать тонко, И паучить спину и локти. И когтями язык томить. И на такой голос кликнуть вой — И тянуть и рыть землеходы!

1915

Эпилог

И когда обернусь, вижу неясным: стихи, стихи, стихи, мечты Мар Иолэна, первое исполнение — «Вертоградари», которых я теперь читаю, как читают знакомую и надоевшую чужую книгу… «Вертоградари», конечно, не плохая книга — я даже подозреваю, что и, кроме меня, ее кто-нибудь читает… все может быть — но я не понимаю человека, который написал ее, — как и ему, разумеется, непонятен автор «Алмазных Лесов», как автору «Лесов» — чужой человек пишущий эти строки. — Тащась по черной лестнице воспоминаний (парадный подъезд — библиография), останавливаюсь у вчерашнего дня и полагаю, что в этой книге есть вещи (не все, конечно), которые меня удовлетворяют по отдаленности своей от так называемых «переживаний», от людей, которых, по счастью, с каждым годом все меньше около меня. — Иногда мне кажется, что наше поколение захлопывает какую то книгу поэзии, верно ли это — я не знаю. Вот перед нами дошипели последние капли Северянинского кубка, последние взрывы общечеловеческой поэзии, по типу ubi vita, ibi poesia. Чтобы придать себе жизни, они хлебнули из Фруго-Фофаново-Минаевской помойки. Больше черпать неоткуда. Это кончено. А передо мной еще тысячи верст работы. Работы, работы, работы. — Будирующие глупцы уверяют, что поэт есть фикция, что он лишь рупор. какой рычите куча присяжных поверенных, дантистов, . . . . . . . . . .начальников станций, клерков, портных и т. п. Конечно, я не могу спорить с сими идеологами хамства, но, если они правы — тем лучше. Теперь когда они будут визжать, просмотрев «Лиру Лир», что это — не поэзия, что это не певуче, бессмысленно, безумно, похоже на издевательство и т. д. — я спрошу: