Пока я писал письмо, Дементьич затопил баню. Напрасно я отговаривал его, уверяя, что мыться на ночь глядя — безумие, потому что утром будешь чувствовать слабость. Он не понимал меня, удивлялся: «Как это, перед таким делом — да не помыться? Ой, Генко, Генко, неладно ты толкуешь. Ужо помою, помою...»

Надо сказать, что за время нашего жития дед баню не топил, а ходил вместе со мною в городскую. Мне было даже интересно, на что способна эта развалюха, кроме своих музыкальных упражнений. Это сомнение я высказал Дементьичу. Старик пососал ус и показал мне корявый большой палец: «Во как! В лучшем виде!» И опять убежал, зазвенел цепью у колодца.

Уже в сумерках мы с Дементьичем, вооружённые новыми вениками и мочалками, вступили в баню.

Горячий, знобящий пар её проникал даже в предбанник. Здесь же, в предбаннике, на полу лежало специально разложенное дедом свежее сено. В углу сложены были пчелиные соты, и мягкий, какой-то чайный запах воска и меда окутал голову. Этот же запах, только смешанный с пробирающим до костей зноем, исходил из недр и самой бани — она как бы млела в ожидании, когда зайдут в неё наконец люди и обретёт изначальный смысл само её существование. И ничтожным показалось мне в этот момент чудесное её баловство. Дементьич редко пользовался услугами своей бани, и дерево скучало по ласковой душе хозяина, как раньше скучало оно по убитому на войне его брату. Может быть, одиночество побуждало баню искать других путей общения с нами?

Старик счастливо загоготал и полез на полок. В густых клубах белело его изуродованное, ломанное медведем тело. Мы долго мылись, охали и вопили, когда тёрли друг друга жёсткими мочалками, задыхались и скатывались, потеряв силу после битья берёзовыми вениками, на лавку возле двери, там совали головы в кадку с холодной водой и благостно затихали. В один из таких светлых промежутков Дементьич сказал мне:

— Давай, давай, вникай потихоньку. Мне-то уж недолго. Всё тебе отпишу — владай тогда.

— Ну, что уж вы? — обиделся я. — Недолго, недолго... Вроде не болеете особенно. Чего недолго-то? И ничего мне не надо. Человек должен всё заработать своим трудом.

— Да разве в них, в доме да в бане, и в ином барахле, дело-то? Всё твое станет. Всё! Мне много успеть тебе показать надо. Да слово кой-какое сказать. Я тебя, голуба-душа, сердцем чую. Значит, не ошибся, не-ет!

— Спасибо вам, Егор Дементьич. Я вас тоже так люблю, верите ли...

Сладкий медовый берёзовый пар туго бился в стены замкнутого пространства, выходил между брёвнами наружу, и с улицы казалось, наверное, что баня дышала. Я прижался спиной к старому закопчённому дереву, раскинул руки. Кровь била в виски густо и устало. Огонь в каменке тоже густел, опадал.

— Отойди от стенки-то, — послышался голос Дементьича. — Весь в саже испачкался, дай-ко смою.

— Голова чего-то тяжёлая, — сказал я, опускаясь на лавку.

— А ступай в предбанник. Я тебе там и знакомство устрою, чтобы не скучно было.

Он отворил дверь, я вышел в предбанник. Старик просунулся вслед:

— Эй, насекомый! Да я не тебе, Генко. Есть тут... Яшка, эй!

Дверь захлопнулась, и тотчас я увидал летящего с потолка на тонкой паутине большого мохнатого паучка. Он остановился на уровне моих глаз и замер.

— Это ты, что ли, Яшка-то? — моя ладонь вознеслась к нему, и он медленно опустился на неё. Смело взбежал на кончик пальца и уселся, поворачиваясь из стороны в сторону.

— Ma-аленький ты... — другой рукою я хотел погладить паука, но он сразу съёжился и убежал с ладони вниз, к локтю.

— Не бойся ты, дурачок. — Голос мой обрёл вдруг стариковы интонации, и я почувствовал, как в пятке у меня легонько закололо. Я поднес Яшку к тускло горевшей в предбаннике лампочке и увидал, что одна из ножек на конце своём побелела и усохла. И стала мне понятна и боль в пятке, и смутные разговоры Дементьича насчет наследства, которое он собирается мне «отказать».

Я присел на корточки и замер тихо, словно боясь кого-то спугнуть. Задул ветер возле бани, выметая медовый запах, скрылся паук в своё гнездо, и думалось мне: придёт день...

И он пришёл. Вернее, вечер, когда мы втроём отправились свататься. Дементьич по этому случаю надел нарядную «визитку». «Визитками» в этих местностях называют пиджаки, кители, даже кофты; в данном случае это был тёмно-синий двубортный пиджак в полоску, видавший виды. Хотя о нашем приходе я заранее предупредил Валю, в доме, когда мы появились, поднялась суматоха. Наконец, все три женщины: бабка, мать Валентины и она сама, — принаряженные и раскрасневшиеся, сели перед нами. Дементьич потоптался и заурчал:

— У вас, значитца так, товар, а у нас, значитца так, купец. Вот, что хошь теперь, значитца так, то и делай! — И толкнул Олимпиаду Васильевну. Она постояла, постояла и вдруг тоненько заголосила:

— грянули вслед мать с бабкой, —