Шрифт:
— Уезжаете, Сергей Александрович? — спросила она как-то уж очень равнодушно.
— Да, — ответил я робко и посмотрел на часы, точно у меня был условлен час, — без трех минут двенадцать.
Я готов был провалиться на месте и мне казалось, что до двенадцати, а в двенадцать я выйду, пройдет вечность.
Сердце у меня колотилось.
— Ну, Бог с вами! — сказала она хрипло.
А я стоял с узелком, не зная, что и ответить.
И она подошла поближе — она у дверей, как вошла, так и стояла — она сняла с себя крест, надела на меня теплый с зацепившимся рыжим волосом на цепочке, и повалилась без чувств.
Крест длинный на филигранной цепочке золотой с двумя камнями кровавых альмандинов…
Я не помню ни часа, ни минуты, когда бы я тихо подумал. Растерзанный ходил я, сопровождая ее по ночным театрам и ресторанам.
Я не знаю, какая кровавая сила ударила меня по глазам и в кровавых кругах завертелся весь мир.
Лживая, бездушная, обвораживающая змеей, клянясь, она сама никогда не знала, куда — к кому ее потянет через минуту, кому она будет так же клясться, как мне сию минуту.
Взять камень, ударить ее по глазам — таких правдивых глаз на одну минуту и всегда лживых даже при пробуждении я ни у кого не видел.
Ей и сны снились — ложь.
Но в этом не ее вина и воля ее ни при чем, такой пришла она в мир, такой зародилась со дня таинственного своего румянца.
Я готов был выть среди улицы, готов был биться о камни, только бы сорвать с себя обруч тоски моей, когда обманутый в тысячный раз я возвращался к себе с одной мыслью — разорвать с ней навсегда. Но первая встреча и все зароки летели к черту и опять я, не веря, верил, и проклиная любил.
За какую вину и что я такого сделал? Прикованный к душе, для которой ложь была родиной, я нес самое унизительное ярмо, какое только может придумать женщина, одаренная змеиной тайной.
Лживая и подлая, она и крест свой украшенный повесила мне на шею в одну из самых искренних — самых лживых минут своих, когда в руке у меня дрожал камень, чтобы ударить ее по глазам.
Темный крест, не знаю, из какого металла, на черном шнурке…
И опять весна и опять, как из могилы восставший, я гляжу на мир. И прошлое мое, и позорное и благословенное, вспоминаю, как сон.
Я не ропщу и не жалею.
Сам заслужил — сам и пронес.
Я все принимаю и даже то, что завтра — Господи, неужто это совершится! — завтра она умрет.
Моя душа полна гордости и взлета, потому что я знаю, что на грешной, бесстыдной и вероломной земле есть еще люди, которые идут умирать за веру, честь и мечту.
А ведь недавно я думал — вот к чему привели меня мои и позорные и благословенные дни! — и был уверен, что на нашей земле одна сволочь.
А теперь побежденный говорю гордо:
— Нет, живая душа жива!
В тюрьме в канун казни она отдала мне свой темный крест, гордая, как в первый раз, когда я ее встретил.
А имя ее — Мария.
Золотой крест со створкой для мощей…
Еще золотой с вытравленными цветами…
Серебряный с синими камушками…
Где вы уста, которые меня целовали?
Где вы, нежные руки, обнимавшие мою шею?
Сморщенные, держите ли вы клюку или успокоились навеки?
Встретимся ли мы когда и узнаем ли друг друга? Или пройдем мимо, как теперь прохожу я, никого не замечая?
И если суждена встреча, пощадите мое сердце — мое сердце от любви истекало кровью!
1917 г.
Жизнь несмертельная *
У каждого человека своя судьба. И всякому вот эта самая судьба и велит надеть рясу или форменный сюртук, хочешь или не хочешь. А не покорится который, погибнуть ему и стоять у голодаевского кабака с ручкой.
Так уж положено и все так идут.
Все-то, все, да не Иона Петрович.
Иона Петрович Боголепов человек особенный и судьба его особенная, он не в счет.
Был Иона достопримечательностью нашего города.
А город, вы знаете, какой у нас? Целый день по улице никто и не пройдет. Изредка барбос полкановский пробежит — и окошки отворят посмотреть на него. И только вечером, часов в девять, чиновники направляются кто в клуб, кто в трактир. Да поутру в ранний час кухарки бегут на базар.