— Конечно, возьми, — сказал Карташев, — ну, дай десять, пятнадцать рублей.

— Дай десять, пятнадцать рублей, — передразнил его Шацкий… — оставьте меня в покое.

Карташев и Ларио заговорили между собою.

— Послушай, — говорил Карташев, — но ведь прежде всего ей следует лечиться. Самое лучшее позвать бы Корнева…

— Я согласен, — ответил Ларио.

— Собраться бы с ним обсудить. Сегодня — что? Среда, так в пятницу… в шесть часов…

— Отлично.

Шацкий поднялся с кровати. Лицо его было уже спокойно.

— Честному человеку нельзя жить на свете, — проговорил он задумчиво.

— Миша, возьми назад деньги.

— Пошел вон! — спокойно ответил Шацкий… — Нет, с вами в Сибирь попадешь… Едем в оперетку…

— А в Александринку?

— Ну, вот… они меня окончательно убьют… Можешь ты мне сделать одолжение, ехать именно в оперетку?..

— За твое великодушие я согласен с тобой хоть к черту, — ответил Карташев.

Шацкий утомленно кивнул головой.

— Одевайся.

— Господа, что же вы? Чаю…

— Нет, нет, с этим подлецом я больше секунды не могу быть, — торопил Шацкий.

Карташев и Шацкий оделись.

— Спасибо, Миша! — сказал Ларио, провожая их.

— Убирайся, убирайся…

— Го-го-го, — смущенно щурился Ларио, когда Шацкий, не желая протянуть ему руки, убегал по коридору, — ты послушай, Миша, твой друг, граф Базиль, так бы не поступил.

— Может быть, может быть… с такими господами, как ты, все может быть.

— Миша, это, наконец, обидно; или давай руку, или я брошу тебе в морду твои деньги, — вспыхнул Ларио.

— Ну, вот… Я говорил… На тебе руку, и черт с тобой!

— Ну, вот так лучше.

— У! животное…

— Ну, прощай, — крикнул снизу лестницы Карташев.

— Прощай… Прощай, Миша, — крикнул Ларио.

— Пошел вон, — раздался из темноты уже веселый обыкновенный голос Шацкого.

— Ну, что? — спросил Шацкий Карташева, когда они по окончании представления выходили из театра.

Карташев промычал что-то неопределенное.

— Нравится, но стыдно признаться, — сказал Шацкий. — Со мной это можно оставить — я не Корнев, я пойму тебя, мой друг. Завтра едем?

— Вряд ли.

— Как хочешь… может быть, утром меня навестишь?

— Нет. Я завтра на лекции.

— А-а! ужинать хочешь?

— Нет… буду письма писать.

— Ну, в таком случае прощай…

Карташев хотел писать домой, но, возвратившись, почувствовал себя в полном нерасположении. Перед ним ярко проносились картины театра, мелькали голые руки и обнаженные плечи красивых актрис, и особенно одна из них не выходила из головы — красивая, стройная, с мягкими, темными глазами певица. Она была одета итальянкой, пела «Viva l'Italia» [20] , ласково обжигала своими глазами, и Карташеву показалось, что она даже обратила на него особенное внимание…

Перед ним сверкнули ее манящие, добрые глаза, нежная и атласная белизна ее голых рук и плеч, сердце его усиленно забилось, и он подумал, засыпая:

«За обладание такой женщиной, за одно мгновенье можно отдать всю жизнь».

Что-то снилось ему. Но утром, когда Карташев проснулся, все сны его подернулись таким туманом, что он почти ничего не мог вспомнить, и только образ матери, холодный и равнодушный, стоял ясно перед ним. Под впечатлением ее образа он почувствовал какое-то угрызение совести, хотел было засесть за письмо к матери, но, по зрелом размышлении, раздумал, потому что письмо под таким настроением вышло бы натянутое, сухое, и мать его, очень чуткая, была бы не удовлетворена. Поэтому, прежде чем писать письмо, Карташев решил привести себя в равновесие. Вдумываясь, что выбило его из колеи, он прежде всего остановился на оперетке и решил больше туда не ходить. Это очень облегчило его. Второе решение было — немедленно после чая отправиться на лекции и аккуратно все их высидеть. Он даже пешком пошел в университет. Он шел и с удовольствием думал о своей решимости.

В передней университета встретила его знакомая толпа швейцаров, ряд длинных вешалок, к одной из которых он подошел и разделся. Карташев оправил волосы, вынул носовой платок, высморкался и, как-то съежившись, зашагал по широкой лестнице наверх, в аудиторию.

Там он опять волновался, опять также слушал знаменитого профессора, опять ничего не понимал и раздражался.

Карташев вдруг вскипел.

«Ну, и не понимаю, я дурак, а вы умны, и черт с вами со всеми, а испытывать постоянное унижение от мысли, что я дурак, я не желаю больше…»