Он остановился, ожидая, пока Тони подойдет к нему, улыбнулся и не смог вымолвить ни слова. Они пожали друг другу руки, а потом, громко смеясь и переругиваясь, стали толкать друг друга от избытка чувств.

— Ах ты старый бездельник! — сказал Тони. — Где же, черт возьми, ты пропадал? — и громко смеясь, ткнул друга кулаком в живот.

— Старина! — ответил он. — Старый пьянчуга Тони! Черт, до чего приятно тебя видеть! Я уж думал, что ты помер здесь за это время! Что ты здесь делал, черт возьми, пока меня не было? — Увернувшись от очередного удара, он пихнул Тони в грудь. Он ругал Тони по-итальянски словами, которым тот его научил много лет назад, а Тони отвечал ему тем же по-русски. — Я должен идти домой, — сказал он наконец, — ведь мои еще не знают, что я здесь. Надо пойти взглянуть на них. Смерть как хочется увидеть брата Поля!

Он свернул на запад по Туларе-стрит, пересекающей Южную Тихоокеанскую дорогу, дошел до Джи-стрит и повернул на юг. Через несколько минут он снова очутится у себя, у дверей маленького старого дома, и все будет по-прежнему: старуха, старик, три его сестры, его маленький брат — каждый живет своей простой будничной жизнью в этом доме.

Он увидел дом еще за квартал, и сердце его учащенно забилось. И вдруг он почувствовал слабость и страх: он испугался, что забыл что-то, касающееся этих мест и этой жизни, которую всегда ненавидел, забыл что-то неприятное и отталкивающее. И все-таки он продолжал идти, но чем ближе к дому, тем медленнее. Забор перед домом упал, и никто не поставил его на место. И дом внезапно показался ему просто безобразным, и он подумал, какого же черта старик все еще не переселился отсюда в более приличный дом в более приятном месте! При виде дома к нему вернулась вся его старая ненависть, и ему захотелось оказаться как можно дальше отсюда, так далеко, чтобы никто его не увидел. Он почувствовал, как, бывало, в детстве, смутную, но глубокую ненависть ко всему этому городку, его фальши, его убожеству, глупости его обитателей, пустоте их суждений, и ему показалось, что никогда он не сможет сюда вернуться.

Он медленно прошел перед домом, глядя на него, как мог бы глядеть посторонний, ощущая себя чужим и ничем с ним не связанным; и все-таки он чувствовал, что это его дом, место, о котором он мечтал, воспоминание о котором мучило его, где бы он ни был. Он боялся, как бы кто-нибудь не вышел сейчас из дома и не увидел его, потому что он знал, что если его увидят, он, пожалуй, побежит прочь отсюда.

Он забыл, что ничего не ел с самого завтрака. Месяцами он мечтал отведать материнской стряпни, сидя за старым кухонным столом и глядя на мать, на ее широкое, красное, серьезное лицо, одновременно сердитое и ласковое, но сейчас у него пропал аппетит. Он подумал, что лучше подождать за углом — может быть, брат выйдет из дому прогуляться, и он посмотрит на него и поговорит с ним. Поль, скажет он и поговорит с ним по-русски.

Тишина долины начала подавлять его: теряя свою одухотворенность, она становилась просто одной из форм общего однообразия.

И все же он не мог отойти от дома. Он смотрел на него из-за угла и сознавал, что ему хочется войти в дверь, оказаться среди своих, погрузиться в их жизнь, как ее частица. Он сознавал, что это то, чего он хотел месяцами, Постучать в дверь, войти, обнять мать и сестер, сидеть на старых стульях за старым столом, спать в своей кровати, разговаривать со стариком.

Но теперь что-то, о чем он забыл, когда был далеко отсюда, что-то реальное и отталкивающее, что крылось всегда в этой жизни, быстро всплыло на поверхность, изменяя все вокруг, изменяя для него вид и значение дома, города, всей долины, делая все безобразным и нереальным и толкая его уйти прочь и никогда не возвращаться обратно. Никогда он не вернется сюда. Никогда он не войдет в этот дом и не будет продолжать жизнь, которую оставил.

Но вдруг он очутился в переулке, перепрыгнул через забор и пересек двор. Мать посадила здесь помидоры и перец, и в их густом остром аромате ему почудилось что-то грустное. В кухне горел свет, и он двинулся к ее окну, надеясь увидеть кого-нибудь, оставаясь сам незамеченным. Он подошел к кухонному окну и, заглянув в него, увидел свою младшую сестру Марту, которая мыла посуду. Он увидел старый стол, старую печку, Марту, стоящую к нему спиной, и все это вдруг показалось ему таким грустным и таким трогательным, что слезы навернулись ему на глаза и ему захотелось закурить. Тихонько он чиркнул спичкой о подошву башмака и проглотил дым, глядя на маленькую свою сестру в старом доме.

Все казалось очень тихим, очень ясным и ужасно печальным: он надеялся, что мать тоже войдет в кухню — он хотел взглянуть и на нее. Он хотел посмотреть, сильно ли она изменилась в его отсутствие. Как она выглядит? Такая же она старая и сердитая, как и раньше? Он почувствовал, как в душе у него растет недовольство самим собой из-за того, что он не был ей хорошим сыном, не попытался сделать мать счастливой, но и в то же время он понимал, что это было бы невозможно.

Его братишка Поль вошел в кухню напиться, и на мгновение ему захотелось громко выкрикнуть его имя, выразив этим все хорошее, что таилось в его душе, всю любовь, которую он ощутил при виде лица и фигуры брата; но он сдержался, глубоко вздохнул и крепко сжал губы. Мальчик в кухне казался смущенным, потерянным, скованным. И, глядя на брата, он вдруг беззвучно заплакал, повторяя: о господи, господи, господи!

Ему уже не хотелось видеть мать. Он был так зол, что мог бы выкинуть какую-нибудь глупость. Тихонько прошел он через двор и спрыгнул через забор в переулок. Он уходил от дома, и в нем поднималась боль. Когда он оказался достаточно далеко, чтобы не быть услышанным, он заплакал — громко и всхлипывая, ощущая в себе страстную любовь к ним и ненависть к убожеству и однообразию их жизни. Он чувствовал, что торопится от дома, от своих, и плакал в темноте ясной ночи, плакал, потому что ничего, черт возьми, ничего, ничего он не мог поделать!

Вот насчет игры на фортепиано и пения, это она умела. А стряпать там или печь — нет. Да и душа у нее к этому не лежала, ведь все равно не смогла бы испечь себе что-нибудь сдобное или слоеное, а это как раз было то, что она ужасно любила. Она и сама была вроде слоечки, которыми всегда так охотно лакомилась, этакая пышная, мягкая и румяная, и чем-то совсем как ребенок, хотя ей явно перевалило за тридцать. Она утверждала, что играла когда-то на сцене. «Я была актрисой три сезона», — сказала она его матери, которой соседка нравилась, только вот одного в ней она никак не могла понять. Замужем, а детей нет, — удивлялась мать, — и все время шьет себе платья, наряжается, чтоб еще красивее быть.