Это не значит, что я противник великих утопических проектов. Это значит лишь, что в России под их предлогом продолжается все та же борьба, нескончаемое деление на земщину и опричнину. Про опричнину я написал довольно обширную историческую работу, доказывая, что это явление никуда не делось — все черты опричнины, хотя и на фарсовом уровне, наличествовали и в окружении Петра. И этот фарс был довольно серьезен, многим стоил жизни.

Всегда есть мания разделить страну на то, что считается своим, и то, что «опричь». Это разделение работает во все века — по классовому, сословному, национальному признакам. Сегодня и оно ушло на личный уровень. Человек обозначает в себе территорию опричнины. Происходит сознательная редукция собственной личности. Это — лишнее, это — не нужно… Но ведь так было всегда — в период раскола, скажем, когда происходил не просто раскол, но еще и раскол раскола. Никонианцы вовсе не были монолитны. Основным занятием во все времена было деление на своих и чужих, после чего начинались поиски врага среди своих.

— Кстати, на «Репетиции» никак не повлиял роман Владимира Короткевича «Евангелие от Иуды»?

— Говорю ведь, я невежественный человек. О чем там?

— Тоже о том, как труппа актеров воспроизводит историю. Только там белорусские артисты семнадцатого века разыгрывают страсти Христовы и становятся сектой.

— Даже не слышал. Нет, на меня влияли другие вещи, вполне прозаические. Появилась дача под Новым Иерусалимом, я стал часто бывать в тех местах. Одновременно меня начали тихо выживать с работы. Меня очень не любило институтское начальство.

Я осмелился спросить, почему мне не приплачивают за кандидатскую, посвященную творчеству Сергея Федоровича Платонова и нарративным источникам пятнадцатого века. Вышестоящий начальник, бывший секретарь парторганизации на железной дороге, сказал, что у государства нет денег доплачивать за мою степень. У нас были начальники с прелестными фамилиями — Чугунов, Автократов… Кстати, Автократов еще наиболее приличный из всех.

Я нагло спросил, откуда в таком случае государство берет деньги, чтобы доплачивать ему, начальнику. Он обиделся и решил не просто уволить меня, а посадить. Была создана целая комиссия, чтобы доказать, будто я подделывал бюллетени. Короче, мне пришлось уволиться, и мой непосредственный начальник — хороший историк и человек замечательный — в той ситуации дрогнул. Это был восемьдесят пятый год. Он хотел меня защитить, но побоялся. Чувствовал, видимо, вину. И в результате — я уже давно ушел из института — вдруг попросил о встрече, буквально на минуту. Где-то в центре сунул мне в руки папку и тут же сел в машину, уехал.

В этой папке была вся библиография по расколу, которым он много лет занимался. Я стал читать эти источники. Они меня поразили. Так я написал «Репетиции» — мой первый роман, который потом серьезно переделывал. Но первый вариант — именно в восемьдесят восьмом.

— В одной из повестей вашего отца описан фантастический прибор, позволяющий прочесть мысли щуки…

— Да, и там самое забавное, что герой надеется на эволюцию щуки. А она и в год, и в два, и в три думает одну и ту же мысль: «Я хочу съесть карася!» Только в зрелости думает ее с большей интенсивностью, срываясь на интеллектуальный визг: «Яхочусъестькарася!!!»

— Так вот, ваш отец, судя по всему, полагал, что и среди людей есть такие щуки, которых никакими условиями не исправишь. Вы тоже склонны считать, что часть людей рождается этически невменяемыми?

— Никогда не задумывался над этим специально, но, видимо, какой-то процент — да. Потому что ничто в мире не предполагает такого мировоззрения.

— Есть версия, что, скажем, мораль может быть только трансцендирована, вложена извне, — потому что из повседневной практики никак не выведешь, скажем, альтруизм.

— Почему, он как раз выводится. А вот абсолютное злодейство не выводится, оно должно быть, наверное, врожденным. Или вложенным. Мой достаточно долгий опыт показал, что выжить, не сволочась, можно в любой среде и во всякое время. Скажу больше: этические нормативы — божеские. Как нормы ГТО: их мог выполнить и очень средний спортсмен.

— В нынешней политической элите вам что-нибудь симпатично? Есть там люди, с которыми у вас связаны надежды?

— Люди там в большинстве своем комплексно закомплексованные, сказал бы я. Комплексов много: упомянутая обида, желание реванша, неуверенность в заслуженности собственного положения. Вознесение их по большей части случайно, отсюда мания все время что-то доказывать. В общем, сильно измельчавший театр, даже по сравнению с застоем. Никакой революции, конечно, не произошло, — социально и нравственно это все те же семидесятники, только с большей степенью цинизма. Но я не рассматривал бы это только как российскую беду: это беда всемирная. Люди устали думать.

— И их сметет радикальный ислам?

— Радикального ислама я не боюсь и вам не советую. Он слишком пассионарен, слишком зависит от нефтяной конъюнктуры — даже с учетом того, что нефть дорожает быстрей, чем кончается. Думаю, мир рано или поздно не устоит перед Китаем — его спокойной, мудрой, не агрессивной на первый взгляд, чрезвычайно работящей, строго иерархичной и очень старой цивилизацией. Победа Китая в глобальном масштабе будет этаким всеобщим старением. Не могу сказать, что меня это радует. Но и не вижу другой силы, способной в ближайшее время взять все под контроль.

— Ладно. Напоследок скажите: вы носите бороду просто так или со значением?

— Я ношу бороду со времен своей первой студенческой археологической экспедиции. Я взял туда с собой электробритву. А воткнуть ее можно было разве что в бархан. Это как раз тот случай, когда в истории срабатывают материальные причины. Потому что на самом деле история, вопреки Марксу, все-таки движется духовными импульсами, в каждой стране своими.

— И какими же у нас? В чем заключается главный урок России миру?