Настал ноябрь 1953 года. Дьен Бьен Фу еще не пал — это еще только предстояло в начале мая следующего года. У некоторых французов, родившихся или много лет проживших здесь, дрожала рука, когда они передвигали костяшки маджонга. Многие мужчины, казалось, ежечасно думали даже не о том, как спасти свою шкуру, а о том, чтобы снова и снова, без конца, проникать в женское тело. Они знали, что солдаты Вьетминя иногда боронили поля, где были живьем закопаны пленные. Ужас перед будущим, который не могла побороть рисовая водка, толкал людей в объятия друг друга. Несколько месяцев спустя было зарегистрировано увеличение числа новорожденных-полукровок — детей великого страха 1953–1954 годов. Офицерам службы безопасности всюду чудились враги: они ходили по городу, вцепившись в кобуру револьвера. По берегам Сайгонского залива протянули колючую проволоку. Любой курильщик опиума, пусть и безобидный с виду, мог оказаться диверсантом. В свою очередь, Вьетминь тоже наживался, взимая дань со всех шолонских спекулянтов. Люди садились за игорный стол, чтобы забыть о дядюшке Хо, но при этом не забывали выигрывать; это был заколдованный круг.

Каждый день, с утра до ночи, все, даже мелочи, свидетельствовало о том, что страсти накаляются. В дансинге «Континенталя» филиппинский оркестр играл пасодобли; молодые люди из Пресс-клуба — льняной костюм, сигарета в зубах — лапали стюардесс, которые обожали Мишель Морган, хотели замуж, но в итоге отдавались просто так. Чудовищный бордель на бульваре Гальени — «Парк буйволов» — никогда не пустовал. На приемы, которые губернатор Летурно давал во дворце Нородом, жены чиновников являлись в наимоднейших платьях из Парижа, со все более глубокими декольте. Бар Спортивного клуба по вечерам превращался в западню для женщин: их влекли туда сплетни, услышанные по местному «Радио Катина», а покрытые татуировками легионеры исправно посещали бордель на улице Пелерен, приют дешевых шлюх с линии Марсель-Сайгон. Китаянки, наемные партнерши для танцев в неоновых дансингах — «Нефритовом дворце» и «Радуге», — одаривали своими милостями неспешно и высокомерно, выбирая самых богатых клиентов. Но эти восхитительные создания, эти статуэтки, закутанные в шуршащий шелк, не пользовались большим спросом: они принадлежали к миру мечты, а тут требовалась живая плоть. Вьетнамские проститутки, крестьянки с намазанными маслом косичками, которые заваривали горький, душистый чай, без промедления предоставляли полный набор торопливых наслаждений. В Азии я понял, что к любовным утехам можно относиться с таким же безразличием, как к пролетающей птице или к хрусту ветки в лесу. Акт, соединяющий на краткое время мужчину и женщину, почти ничего не дает чувствам, зато может помочь в нужде. Это становилось ясно при виде сутенеров с перстнем-печаткой на пальце, которые сидели перед дверью и играли в покер. Где они теперь, девушки, скрывавшиеся за этой дверью? Стали почтенными пожилыми матронами, сидят перед алтарем предков, слушают Ханойское радио и гладят по головке внуков? Или их кости смешались с красной землей, стали прахом, который развеяли весенние ветры? Я почему-то запомнил хлюпающий звук их шагов по мокрой циновке.

Начав работать журналистом во время индокитайской смуты, я до сих пор ощущаю Азию как рану в сердце. Я был всего лишь начинающий корреспондент, связанный контрактом с «Франс Пресс». Те несколько месяцев, что я тогда провел в Сайгоне, не могли сделать из меня специалиста по Индокитаю. Хотя впоследствии меня часто принимали за такового; но по высокой мерке, принятой у асов нашей журналистики, реальных оснований для этого у меня не было. Да у меня и не было таких притязаний. Два года назад, закончив подготовительные курсы при лицее Кондорсе, я провалился на экзамене в «Эколь Нормаль». Необходимость зарабатывать на жизнь и желание узнать мир не только по книгам быстро превратили абитуриента-неудачника в легкого на подъем репортера. Потом мне иногда приходило в голову, что я мог стать выпускником этого престижнейшего учебного заведения. Но я ни о чем не жалею.

Итак, в тот вечер Джеймс Паркер отвез меня к шолонской предсказательнице. Во второй половине дня пошел теплый дождь. Я сел рядом с Паркером в его кабриолет «хочкис», и мы покатили в сторону реки. Над улицей Катина витал запах камфарного дерева и мокрой листвы. После дождя наступила странная, напряженная тишина, нарушаемая лишь отдаленными звуками: это напомнило мне детство.

Джеймс был в прекрасном настроении. Нам пришлось притормозить у полицейского поста. Там досматривали большой грузовик. Образовался затор: под фонарями теснились велорикши, малолитражки «рено», коляски, запряженные лошадьми с помпонами в гриве, бродячие торговцы, нищие обоего пола. На жаровнях потрескивали розовые ломтики сала. Аппетитный дымок смешивался с облаками пыли.

— Вам ни за что не удастся покорить такую страну, — сказал Паркер.

— А кому удастся? — спросил я.

Через пять минут кабриолет снова покатил по бульвару Гальени. Ночь была влажной. У въезда в Шолон Джеймс поставил машину в один из грязных сараев, где за несколько пиастров семья сторожей все ночь охраняла мощные автомобили игроков из «Высшего света» и «Золотого колокола». Гараж был наполнен запахом горячего супа. Вдалеке уже слышалась изводящая нервы, напоминающая пронзительное мяуканье музыка китайских курилен.

Дом мадам Туи стоял возле шолонского соединительного канала. В свете керосиновых ламп кули выгружали из лодок мешки риса, лодочники покрикивали на них. Сквозь щели в стенах хижин виднелись крохотные подрагивающие огоньки: там курили опиум. Нам пришлось пробираться по закоулкам и внутренним дворам, среди хижин, мимо кухонь, тонувших в дымном чаду. По фасадам вились гирлянды голых лампочек. Кое-где старики с жидкой бородой, прислонясь к стене, выскабливали осколками стекла мякоть из кокосовых орехов.

Паркер указал мне на зеленую дверь. У порога сидел вьетнамский мальчик. Паркер передал ему записку, мальчик открыл нам дверь и исчез. Из глубины коридора, обклеенного серебристыми обоями, освещенного люстрой со стеклянной бахромой, к нам вышла изящная и гибкая вьетнамка в бледно-зеленой тунике; она довела нас до комнаты, вход в которую закрывала занавеска из нитей поддельного жемчуга.

Крохотная комнатка тоже была оклеена серебристыми обоями. Друг против друга стояли две банкетки, а между ними — красный лакированный столик, на котором горели ароматические палочки. На банкетках лежали вышитые подушки с видами рисовых полей. Как только мы уселись, снова появилась юная служанка и все так же молча грациозным жестом пригласила нас следовать за ней.

Мы вышли из комнаты, и служанка торжественно открыла перед нами дверь в дальнем конце коридора. Мы оказались в просторной полутемной комнате. Горели свечи. Я различил за столиком приземистую фигурку, похожую на старого монаха. Мадам Туи кивнула в знак приветствия, но не поднялась нам навстречу.

— Добрый вечер, господа.

Она проговорила это с вьетнамским акцентом, который придает звучанию французской речи нечто металлическое и одновременно смягчает его. Но слова она произносит четко, даже повелительно. В полумраке мадам Туи чем-то похожа на королеву Викторию.