Дохлая луна
вернуться

Большаков Константин Аристархович
Шрифт:

Волково кладбище

Op. 70.

Все кладбище светит тускло Будто низкий скрытный дом Жизни прошлой злое русло Затенившееся льдом Над кладбищем зыбки виснут В зыбках реют огоньки В каждой пяди глин оттиснут Умудренный жест руки Ветр качает колыбельки Шелест стоны шорох скрип Плачет, сеет пылью мелкий Дождик ветки лип.

Старик

Op. 64.

Как серебро был свет дневной Как злато цвет закатный А ты упрямой сединой Дрожал старик отвратной Ты звону предан был монет Из серебра из злата И больше верил этот цвет Чем яркий огнь заката.

Ночной пешеход

Op. 76.

Кто он усталый пешеход Что прочернел глухою тьмою Осыпан мутною зимою Там где так низок свод?.. Кто он бесшумный и бесстрашный Вдруг отстранивший все огни Как ветер голос: «прокляни Что возрастет над этой пашней». Какая тайная стезя? Руководим каким он светом? Навек мы презрены ответом В слепую ночь грозя! А он пройдет над каждой нивой И поглядится встречный дом Каким то тягостным судом Какой то поступью ревнивой.

«Полночью глубокой…»

Мы мерим исщербленным взглядом

Земли взыскующую прыть.

Op. 66.

Полночью глубокой Затуманен путь В простоте далекой Негде отдохнуть Ветер ветер злобно Рвет мой старый плащ Песенкой загробной Из-за лысых чащ Под неверным взглядом Лунной вышины Быстрых туч отрядом Рвы затенены Я старик бездомный Всеми позабыт Прошлых лет огромный Груз на мне лежит Я привык к тяготам К затхлой темноте К плещущим заботам К путанной версте Нет вокруг отрады Все полно угроз Туч ночных громады Сиплый паровоз.

Константин Большаков

Девушки

…Или я одна тебе отдана…

Цесаревна Елисавета Петровна
Страсть водила смычком по лесу На пробор причесанных и вовсе лысых сердец А у загрустившей сумеречно пальцы укололись, Надевая хрупкие грезы брачных колец. Окуная в изгибы вечера узкие плечи, Плакала долго и хрупко, совсем одна. А вечер смотрел, как упорно мечется. Смычок страсти, будто пьяница с грузного сна. И ей шептали, что кто-то фиалок у рва Нарывал и бросал подножием рифм Что ее душа — элементарная алгебра, А слезы — нулевой логарифм. Что раздеты грезы, и фиолетово-сумеречно Наструнили стаканы ленно вина, А она уронила в страстном шуме речь, Плакала долго, хрупко, совсем одна.

«Луна плескалась, плескалась долго в истерике…»

Луна плескалась, плескалась долго в истерике Моторы таяли, жужжа, как оводы, И в синее облако с контуром Америки От города гордо метнулся багровый дым. А там, где гасли в складках синего бархата, Скользя, как аэро, фейерверки из звезд, В стеклянные скаты крыш десятиэтажных архонтов Пролить электричеством безжалостный тост. И в порывах рокота и в нервах ветра Металось сладострастье, как тяжелый штандарт, Где у прохожей женщины из грудей янтарем Cordon Vert'а Сквозь корсет проступало желанье, как азарт. А в забытой сумраком лунной лысине, Где эластично рявкнуло, пролетая, авто, Сутуло сгорбясь, сердито высится Ожидающая улица в мужском пальто.

«Вы вялое сердце разрезали…»

Сердце разрежьте,

Я не скажу ничего.

К. Большаков
…Вы вялое сердце разрезали И душу выжали, как лимон, И ко мне, задумавшемуся Цезарю Вы подносите новый Рубикон. Ах не ступит нога вчерашнего гаера На дрожащие ступени мгновений. У меня Вчера на ладони вечность растаяла. А сегодня обязательство завтрашнего дня. И нищему городу в обледенелые горсти Я подаю, как мелочь, мой запудренный плач, А на обнаженном сердце, как на мускулистом торсе Играет устало безликий палач.

«Весна, изысканность мужского туалета…»

Весна, изысканность мужского туалета. Безукоризненность, как смокинг, вешних трав, А мне — моя печаль журчаньем триолета Струится золотом в янтарность Vin de grave Кинематограф слов, улыбок и признаний, Стремительный побег ажурных вечеров И абрис полночи на золотом стакане, Как гонг, картавое гортанно серебро, И электричество мелькнувших взоров, Пронзительный рассвет раскрытых глаз. Весь Ваш подошв я от до зеркала пробора.? Гримасник милых поз, безмолвно-хрупкий час.