— Какой я человек, — повторил он уныло, — когда меня все гонят, плюют в рожу, издеваются кто как хочет, а я никому не могу дать сдачи? Истопник — вот человек, а не я.

— Ты хотел бы стать таким, как Димыч?

— Такими, как он, не становятся, ими рождаются.

— Тоже верно. — Старец расцвёл в улыбке, из глаз пролились голубые лучи, под стать мерцанию стен. — Только, Димитрий, каждый на своём месте хорош, коли помнит отца с матушкой.

— Человек! — Митя завёлся, талдычил своё. — Какой я человек, если ты меня к кровати пригвоздил и я пошевелиться не могу? Вошик и есть. Зайчонок ушастый. Лягушка препарированная. Вот и всё подобие.

— Преодолей, — посоветовал старец. — Возьми и преодолей.

— Как? Против лома нет приёма. У меня вдобавок все лампочки закоротило. Отпусти, дедушка, не терзай понапрасну.

— Сам себя отпусти. Соберись и отпусти. Отмычка в тебе самом.

— В каком, интересно, месте? В ж…, что ли?

— Сообрази, Димитрий. Докажи, что можешь. На тебе печать проставлена. Сорви её. Всегда помни: враг твой лишь внутри тебя.

От тёмных слов старца на Митю обрушилось прозрение, как ком снега с крыши. Он скосил глаза на спящую «матрёшку» и мысленно со всей силой отчаяния позвал: «Проснись, Дашка, проснись! Помоги, девушка. Одолжи свою силу».

Даша услышала. Резко повернулась на бок. Смотрела не мигая с изумлением.

— Что с тобой, Митенька? У тебя что-то болит?

С треском лопнула в груди зудящая жилка, и Митя почувствовал, что свободен. Вот оно! «У тебя что-то болит?» Сколько жил, не слышал таких слов и сам их никому не говорил. Кого нынче волнует боль ближнего?

Митя сладко потянулся и положил руку на Дашино плечо.

Дом потух, розовое мерцание исчезло, старец испарился, словно привиделся. Лишь белая бородёнка осыпалась на стекле рассветными бликами. Но не привиделся, нет. Старец беседовал с ним. А о чём, сразу и не вспомнишь.

— Что с тобой, что, Митенька? — настаивала Даша, подвигаясь ближе, опаляя кожу своим жаром.

— Ничего, — нехотя отозвался Митя. — Спишь крепко, гостя проспала.

— Какого гостя, Митенька? — Даша испуганно обернулась.

— Старик бродячий заходил, на Николу-угодника похожий. Потолковали о том о сём. Он загадки загадывал, а я блеял, как овца.

Изменённые, а Даша одна из них, не страшатся безумия, оно всегда рядом, но девушка жалостливо хлюпнула носом.

— Может, сон снился плохой?

Митя догадался, о чём она думает, но ему вдруг всё стало безразлично. Её рыжие космы жгли висок, призывно кривился припухший рот. Митя со стоном прижался к ней, сдавил руками податливое тельце и укатился в обморочную негу…

На четвёртый день пути, перебравшись вплавь через чёрную реку с вонючей водой, наткнулись на одичавших. Отдувались, отряхивались на берегу от плотных ртутных капель, когда из прибрежных зарослей с разных сторон выкатилась целая орда кривоногих волосатых существ, кое-как прикрытых по чреслам звериными шкурами, и с ужасными воплями накинулась на них. Митя сопротивлялся отчаянно, сломал две-три скулы, кому-то выбил глаз, одному, особо азартному, захватив в горсть, раздавил тугую мошонку и смирился, лишь когда на него верхом, прижав к земле, уселись сразу четверо полудурков.

— Свои мы, свои, — хрипел Митя, харкая кровью, пытаясь разглядеть хоть одну разумную морду. — Не убивайте, пожалеете.

— Свои давно в могилах, — отозвался вязкий голос, и Митя обрадовался, услышав человеческую речь.

По лесам и угодьям бывшей империи шатались толпы переродившихся недобитых аборигенов, среди них было много всяких и разных, но самые опасные и беспощадные были те, кто разучился говорить. Об этом Митю предупреждал, напутствуя в дорогу, Димыч. Дал и несколько советов, как вести себя при столкновении. Одичавшие не были мутантами в привычном значении слова, то есть не проходили цивилизованную обработку в гуманитарных пунктах, и все первичные инстинкты утратили естественным путём, от непомерных лишений и тотального отравления ядохимикатами. В животном мире им не было аналогов. В отличие от нормальных мутантов одичавшие соплеменники ничего не боялись и ненавидели лютой ненавистью всех, в том числе и себе подобных. Поладить с ними можно было единственным способом: телепатически внушить, что находишься на ступеньку ниже, чем они, хотя в действительности таких ступенек уже не было. В научном смысле одичавшие являли собой последнюю степень вырождения мыслящей протоплазмы.

Мите заткнули рот какой-то вонючей дрянью, обмотали телеграфным проводом, как и вырубившуюся Дашу, зацепили их автомобильным тросом и, точно падаль, поволокли через чащу. Раня бока на колдобинах и сучьях, стараясь уберечь глаза, Митя ни на секунду не забывал о том, что Даше, не умеющей группироваться, наверное, приходится ещё хуже. От этой мысли сердце обливалось слезами — вот следствие позорного вочеловечения.

Притащили в самую глушь, двумя колодами свалили у кострища, оставили одних. Митю ткнули мордой в землю, но для одного глаза остался обзор: лесная прогалина, шалаши из еловых веток… Лагерь отверженных.

— Эй, — с трудом вытолкнув кляп изо рта, окликнул он, — Даша, ты живая?

Даша отозвалась глухо:

— Мы здорово накололись, да, Митя?

— У тебя руки-ноги целы?

— Вроде да.

— Значит, ничего страшного… Будут допрашивать — не груби, отвечай радостно, искренне…

Не успел досказать, набежали опять волосатые хлопцы, быстренько развязали, потом примотали тем же проводом к толстой сосне. Теперь они не могли видеть друг друга, но, пошевелив пальцами, Митя коснулся её бока, даже почувствовал сквозь полотняную ткань куртки, как бьётся, частит её пульс.