«Тов. Фрунзе!

Чапаев, вероятно, станет говорить о» конфликте»(он не дал мне в нужную минуту лошадь, я обругал его» матом», затем он мне предлагал, но я уже сам отказался и т. д. и т. д.). Это не конфликт, а пустяк, который был изжит и забыт в течение двух минут. Не в этом, разумеется, дело. Он почуял беду и недоверие с моей стороны и цепляется за всякие» конфликты». Дело в том, что я уже не питаю к нему больше того доверия, которое питал прежде (подчеркнуто нами. — Авт.). Я хочу заранее поставить Вас в известность и предостеречь от возможных неприятностей, слишком хорошо к нему все время относился, слишком многое прощал, не тревожил Вас до поры до времени своими сомнениями и полагал, что все изживется между нами, в теплой товарищеской среде. Теперь вижу другое: я во многом был излишне доверчив, прост и чистосердечен. Толчком к данному событию послужило посещение нами тюрьмы, где были посажены отказавшиеся идти в наступление мадьяры 222-го полка. Еще не окончив нелепый, комичный, поверхностный опрос — Чапаев предлагал мне расстрелять из них тут же, в тюремном дворе, человек 20–25. Я отказал ему в этом удовольствии и предложил организовать чрезвычайную комиссию из представителей командного состава, политического отдела и следственной комиссии. Он отказывался, упрямился, но потом согласился, затаив злобу на меня за отказ в моментальном расстреле мадьяр без суда и следствия.

Теперь комиссия работает. Скоро к Вам центр поступит материал и виновные в той или иной степени. Не особенно полагайтесь на упрощенное объяснение Чапаевым всего этого дела с мадьярами. Всего было обойдено около ста камер. Опрос Чапаевым производился следующим образом: «Ну что, как сюда попал? Где лучше — в полку или в тюрьме? Хочешь ли на родину, повидаться с родными? Хочешь ли сражаться в Венгрии или у нас здесь?». И когда на два последних вопроса мадьяры отвечали утвердительно — их отмечали крестом в записной книжке, как желающих дезертировать. Это, верно, означало кандидатуру на расстрел. Когда было обойдено камер десять, я, увидев бессмысленность подобного опроса, уехал сниматься с политическим отделом, оставив с Чапаевым комиссара 74-й бригады и комиссара штаба той же бригады. Вернувшись минут через 40, я застал их все за тем же пустым занятием, настоял, чтобы оно было закончено и чтобы немедленно же была организована чрезвычайная следственная комиссия. Было уже поздно. Когда я наутро пришел к Чапаеву посоветоваться относительно создания комиссии — он отказался от участия в ее организации и сказал: «Взялся, так и делай все сам». Тогда я взялся за дело один. Но только что хотел я разослать свои предложения, как принесли мне на подпись прилагаемый при сем приказ Чапаева. Здесь же прилагаю и краткую мою критику на его приказ. Об этом пока довольно. Один из товарищей (Постников), заведовавший организагитац. подотделом политода Туркармии, сегодня сообщил мне: «Неужели Вы, тов. Фурманов, серьезно доверяете Чапаеву? А знаете ли, что он мне говорил всего три дня назад? Он говорил: комиссар таскается за мной только по — пустому, одни бумажки подписывает. А с Фурмановым мне хорошо, так как он знаком с Фрунзе и помогает мне пробираться выше».

Слова, разумеется, не доподлинные, но за смысл тов. Постников ручается. И теперь, суммируя к этому многое другое я склонен считать Чапаева авантюристом и карьеристом. У него много достоинств (храбрость, находчивость, огромная трудоспособность, интенсивность работы, свежесть мысли и заражающая энергия), но нет у него совершенно руководящих принципов. Ведь нас, комиссаров, он ненавидит всей душой; политические отделы ненавидит и постоянно компрометирует громогласно. Были случаи, когда он являлся в политод, кричал, приказывал и оскорблял работников. Мне, например, он задал вопрос: на каком основании я командировал комиссара одного из полков, не спросившись его, Чапаева; о комиссарах публично отзывается в лучшем случае иронически, а обычно — зло и ядовито, стараясь подорвать наш авторитет. Недавно на совещании командного и комиссарского состава дивизии по поводу пьянства он с пеной у рта кричал о комиссародержавии, о нашей власти, засилье и проч. Я тогда еще задумался: кто же он сам, коммунист ли, когда о коммунистах — комиссарах отзывается как самый заядлый, обозленный мещанин. Все комиссары тогда были весьма встревожены и опечалены этим фактом. Я при личном свидании расскажу Вам подробнее, а теперь заключу так:

1. Чапаева считаю беспринципным и опасным карьеристом, в случае провала способным на авантюру. Сам работать с ним не могу, ибо потерял уважение и не имею доверия (по этим соображениям и теперь не еду, а посылаю письменный доклад со своим помощником, у которого с Чапаевым нейтральные отношения). Если интересы дела того потребуют, скрепя зубы останусь с ним и месяц, и два, но заверяю, что работа клеиться не будет: нам вместе больше не работать, ибо я презираю его как дрянного карьериста. Жалею, что в свое время не посоветовал вам дать сюда Восканова, о котором во всей дивизии слышу хорошие отзывы. Если еще не поздно, поставьте его во главе 25-й дивизии, тем более что он уже воевал на Урале.

2. В моем спокойствии и беспристрастности будьте уверены — за каждое слово отвечаю Вам фактами и свидетелями. Авантюры в ближайшее время не жду, но полагаю, что не исключена возможность ее осуществления в будущем. 25-й дивизией успешно может править только энергичное и популярное лицо, таковым, кроме Чапаева, является один Восканов, о котором и Вы как будто хорошего мнения.

3. Из Чапаева может выйти в будущем хороший работник, но на данной стадии развития и на данном посту — он опасен. Его необходимо изъять месяцев на 8 из среды льстецов и подобострастников, которыми он окружен и которые его развращают морально, изъять и поместить в череду честных людей. Отнять у него на время власть, которою он упоен до безумия и которая заставляет его верить в свое всемогущество». [232]

«Я хочу Вам ответить без раздражения и нервности на все оскорбления, которые Вы мне нанесли. Все, что между нами произошло — крупное и непоправимое — Вам казалось мелочью, глазом минутного раздражения, личного недовольства и т. д. Вы даже сначала все дело пытались объяснить тем мелким случаем из-за лошадей, который произошел в 222 полку. Теперь Вы и сами этому не верите, в чем мне вчера и сознались. Да и смешно, глупо было бы из-за такой мелочи раздувать большое дело. За 4 месяца совместной работы Вы имели возможность убедиться, что я человек не мелочный, о мелочах говорить и вздорить не буду, в центр о них доносить не стану. Ведь не было еще ни одного случая, когда бы я пожаловался, хоть на кого-нибудь командующему или в Реввоенсовет. Таких случаев не было. И если теперь я подымаю крупное дело — значит, на это имеются и крупные причины. Я взялся не шутя и дело доведу до конца. Сначала отвечу Вам на оскорбления и обвинения, а потом объясню — по каким причинам я изменил о Вас мнение и переменил к Вам отношения. Вы предполагали, что все произошло из-за» личных счетов»(в чем это нам с Вами считаться, мы, кажется, оба незлопамятные). Теперь этому не верите и сами.

II. Вы пытались все объяснить какой-то нелепой ревностью из-за Анны Никитишны. Но подумайте сами, ведь это очень смешно и глупо, если б я на самом деле вздумал ревновать ее к Вам. Такие соперники не опасны. Таких молодцов прошло мимо нас уже немало — навязывавшихся, пристававших и присылающих любовные записочки, — но всем таким молодцам она помимо меня или плевала в лицо или посылала к черту. Она мне показывала Ваше последнее письмо, где написано» Любящий Вас Чапаев». Она действительно возмущалась Вашей низостью и наглостью и в своей записке, кажется, достаточно ярко выразила Вам свое презрение. Эти все документы у меня в руках, и при случае я покажу их кому следует, чтобы раскрыть Вашу гнусную игру. К низкому человеку ревновать нельзя и я, разумеется, ее не ревновал, но я был глубоко возмущен тем наглым ухаживанием и постоянным приставанием, которое было очевидно и о котором Анна Никитишна неоднократно мне говорила. Значит, была не ревность, а возмущение Вашим поведением и презрение к Вам за подлые и низкие приемы. Анна Никитишна работает с нами уже третий месяц, но разве мое презрение к Вам (а по Вашему» ревность») родилась тоже два месяца назад? Совсем нет. Я стал вас презирать всего несколько дней назад, когда убедился, что Вы карьерист и когда увидел, что приставания делаются особенно наглыми и оскорбляют честь моей жены. Я Вас считал за грязного и развратного человечишка (о чем Вы мне так много рассказывали, когда мы ездили вместе но уральским степям, помните!) и Ваши прикосновения к ней оставили во мне чувство какой-то гадливости. Впечатление получалось такое, будто к белому голубю прикасалась жаба, становилось холодно и омерзительно'. Ну, об этом довольно. Когда будет нужно-я обнажу документы и расчешу по косточкам всю Вашу низость.

III. Вы мне вчера сказали, что я трус. Но когда это Вы имели возможность убедиться в моей трусости? Как всем известно— я во всех боях был неразлучно с Вами, не отставая ни на шаг, а под Пилюгиным вышло даже так, что когда мы первой цепью угнали неприятеля и возвращались в село — Вас я встретил только на горе, помните! Затем еще, не помните ли, как мы с Вами попали под ружейный огонь на реке Боровке? С нами было тогда человек 8 ординарцев. Все мы под обстрелом проехали верхами, а Вы — помните, как Вы поступили тогда? Оставив за ометом лошадь, передав ординарцу бурку, Вы тихо крались словно мышь, и нам было противно тогда смотреть, как перетрусил начальник дивизии. Полагаю, что Вы не забыли этот факт. Вы вчера еще спросили меня — почему я не попал в Красном Яру к Кутякову. Что ж Вы притворяетесь, разве сами-то не знаете и не помните, почему я не попал к Кутякову? Ну, так слушайте, я освежу Вашу память.

Вы послали меня в цепь к Кутякову, зная, что никогда и ни от чего я не отказываюсь. Вы полагали, что Анна Никитишна останется с Вами в Авдоке. Когда же вы узнали, что и она едет со мною — Вы почему-то переменили решение и предложили нам ехать не к Кутякову за реку Белую, а остановиться в Красном Яру с товарищем Снежковым (начальник штаба 25-й стрелковой дивизии. — Авт.). Что, не помните, что ли? Когда я подъезжал к Красному Яру, навстречу попался тов. Снежков со всем штабом. Очень ясно, что к пустому месту в Красный Яр ехать было незачем, и я поехал вместе со штабом, ибо и Вы говорили, что мне необходимо быть при штабе. Впрочем, Вы все эти подробности хорошо помните и без меня. Только Вас нечем меня уязвить — вот Вы и лжете, как мелкий лгунишка. Мне рассказывали, что некогда Вы были храбрым воином. Но теперь ни на минуту не отставая от Вас в боях-я убедился, что храбрости в Вас больше нет, а ваша осторожность за свою многоценную жизнь очень и очень похожа на трусость. Да это и вполне понятно. Вы однажды сказали мне. «Когда я был плотником-я жизни совершенно не жалел и был смел, а теперь когда стал жить получше, и понял новую жизнь — теперь уж не тот, и жизнь мне жалко». Помните эти слова?

IV. Затем Вы меня назвали конюхом, как будто это какое-нибудь бранное слово. Как будто конюх это непременно какойнибудь негодяй. У нас, коммунистов, на этот счет взгляды совершенно иные. Мы конюхов, плотников, столяров, каменщиков и разных бедняков вообще считаем своими братьями. Мы им даже доверяем крупные дела, полагаем, что только на них, искренних работниках бедняках, а не на каких-нибудь проходимцах, держится Советский строй. Например, Вы были шарманщиком. Но ведь это совсем не значит, что раз Вы шарманщик, так, значит, и негодный человек. Ведь Вы вот все-таки Начдив. И если я Вас перестал уважать, так совсем не потому, что Вы шарманщик, а потому, что Вы оказались недостойным моего уважения. Не бранитесь конюхом, вам это не к лицу, ибо сами Вы вышли не из барского роду, да и к тому же на всех митингах звоните, что Вы тоже коммунист.» Конюхом» ругаются только белоручки — аристократы, да еще всевозможные выскочки, которые вышли с самого низу, из простонародья, а, поднявшись наверх, — позазнались, стали стыдиться этого простонародья, стали презирать его, а иногда даже и бить — то кулаком по лицу (как было в 74 бригаде), то плетко — хлыстиком по груди (как было недавно — в штабе дивизии).

V. Один из уважаемых мною товарищей недавно передал мне, что Вам Фурманов был нужен и мил только потому, что у Фурманова хорошие отношения с Фрунзе, что Фурманов может Вам помочь в повышении Вашей карьеры. В разговоре с Вами я вчера сообщил Вам эти сведения, Вы не отказались, Вы с ними согласились и их подтвердили. Как же после этого не потерять к Вам уважение? Значит, все Ваши со мною отношения, все поступки и слова — все это была коварная, хитрая ложь, которая прикрывала Ваши карьеристские мечты и Вашу слепую ненависть к политическим комиссарам. Сколько раз Вы издевались и глумились над комиссарами, как Вы ненавидите политические отделы, только вспомните! Так какой же Вы коммунист, раз издеваетесь над тем, что создал Центр. Комитет Коммунистической Партии? Ведь за эти злые насмешки и за хамское отношение к комиссарам (помните собрание командного состава) — таких молодцов из партии выгоняют и передают Черезвычайке. Недаром Вы так ненавидите Черезвычайку! Кончаю. Запомните, что если Вам совершенно нечем уязвить и осрамить меня — так лучше молчите и не лгите наглым образом, ибо эта ложь только Вас же самого хлещет по физиономии да, кстати, еще помните, что у меня в руках есть документы, факты и свидетели». [233]

«Осторожность не трусость и я никогда от пули не отказывался и не говорил, что меня кто-то посылает на смерть, а честность моя всегда со мной и я комиссаров [234] не жалею, как и себя, так ни о ком не плачу. Конюхом я вас назвал не потому, что я ненавижу конюхов, но Вы помните, что комиссар, но не умеете держать себя прилично, что касается комиссаров, я сам был честным комиссаром и проводил политическую жизнь нормально, а если вы хотели поддержать коммунистку, я вправе сделать вам замечание. Что касается Анны Никитишны, то я не скажу ничего до тех пор, покамест не скажет она. Что касается тебя, я говорил и говорю, что Фурман в другом месте пользы бы принес больше, а возле меня он бездействует, — с этим ты согласился сам. Прошу больше мне не писать, что думаешь — думай про себя. Меня не задевай. Что касается Анны Никитишны — меня удивило, что это за игра. Затем до свиданья, а может и прощай. Чапаев».

«Доношу до Вашего сведения, что ненормальные явления, как со стороны комбрига Зубарева, так и начальника дивизии, недопустимы, считаю долгом, как коммунист, борющийся для общего блага, блага всего трудового и во имя тех людей, которые вместе с нами идут за одно общее дело, бросают нам упреки в глаза на наших командиров, где все те грубые обращения их приходится улаживать. Как побои, которые делались комбригом, и многие враждебные отношения ко всем политическим работникам. Их самовыделение, выхвалы, как, например, по прибытии в гор. Уфу моим командиром (Зубарев Д. Ф.) в присутствии командира 221-го полка тов. Аазды он заявил, что Чапаев сказал, что он будет командовать дивизией, а Чапаев группой. Безграничное пьянство, безобразия с посторонними людьми — это показывает совсем не командира, а хулигана. Кроме того, в очень широком масштабе наблюдается применение своих товарищей на ответственные должности, не считаясь с тем, — соответствует он назначению или нет, а люди — специалисты находятся в строю или где в обозе, а если нет, то просто откомандировывались как несоответствующие. Такие явления случались с командирами полков и батальонов. Чувствую жестокую боль в своем сердце, при отъезде из Самары на фронт, имея состав 74 бригады около 12 000 человек, из которых свыше 1500 человек одних коммунистов и около 1000 интернационалистов, где люди спаяны со своими командирами и комиссарами товарищескими отношениями, как львы рвались вперед, но со времени появления и прилива таких нелепых командиров, рекомендованных т. Чапаевым, которые говорят, что они коммунисты, но сами всегда против тех людей, которые призывают к просвещению и дают знать сущность нашей борьбы. У меня с комбригом неоднократно происходили столкновения на почве политической, где он заявлял, что они комиссаров только возят за собой как куклу и всегда враждебно говорят про власть комиссаров, где замечается в огромном виде наталкивание начдива тов. Чапаева командиров на своих комиссаров.

Встретив на улице командира арт. дивизиона, он остановил его и спросил, говоря: «Т. Чапаев мне велел опросить всех командиров, что они будут делать, когда уйдет Чапаев и с кем пойдут и против кого, против комиссаров или т. Чапаева», мною был перебит этот разговор; проезжая дальше — встретившегося на дороге красноармейца он снова спросил в таком же виде: знаешь ли ты Фурманова и Чапаева, считая недопустимым такие вопросы, я прервал разговор. Считаю такие проделки начдива недопустимыми, несущими контрреволюционный заговор против политических работников, не считаясь с ответственными, но и красноармеец, достигший политического воспитания, может пасть жертвой, что и наблюдалось в 222-м полку. Ввиду того, что в наших руках находится большая часть несознательных, которых можно нашим командирам использовать для своего блага, как слепое оружие в руках, может отразиться очень больно на нашей общей работе. Мой долг, как истинного бойца, отдавшего свою жизнь для освобождения всего мира, поставить вам на вид, где вы в свою очередь не должны промолчать, а дать ход этому делу, не как единоличному, касающемуся интересов, а для общества. По моему заключению, имя т. Чапаева стало очень интересным в пользу нашу. Но когда в человеке проявляется чувство захвата власти, которая грозит не только одной части преданных людей революции, но и всей революции. Так вот с моей стороны, по моим усмотрениям, считаю нужным ограничить власть и хорошо вменить на вид, внушая чувство коммуниста. При расследовании дела могу дать лица, подтверждающие мнения, и красногвардейцев, которые ко всем этим делам тоже смотрят противно». [235]