Дарио плотно поужинал и лег спать. На улице бурлила последняя карнавальная ночь. За гулом веселой толпы и треском фейерверков он не сразу расслышал настойчивый стук в дверь. Но в конце концов разобрал, что кто-то его зовет. Распахнул дверь и увидел запыхавшуюся генеральшу, она прибежала нечесаная, накинув пунцовую шелковую шаль на старомодную накрахмаленную ночную рубашку до полу.

— Доктор! Скорей! Помогите! Бога ради! Мой сын покончил с собой!

Дарио поспешно оделся и бросился вслед за ней. Сын генеральши, худой юнец, высокий, сутулый, высокомерием и глупостью напоминавший борзую, лежал в гостиной пансиона на сером тиковом диване весь в крови: он полоснул себя перочинным ножом по венам. В пансионе никто не спал, все столпились вокруг дивана. В комнате не было только Элинор, жены злополучного юноши. Повсюду стояли тазы с водой, валялись мокрые тряпки, окровавленные простыни скомкали и бросили в угол. Диван выдвинули на середину. С русской широтой зажгли свет не только в гостиной — здесь горела огромная старинная люстра с подвесками в три ряда, серыми от пыли, а также все лампы, — но и в соседних комнатах. Зато окна закрыли, и было нечем дышать. На полу валялся раскрытый перочинный нож, которым бедняга ранил себя; кто-то натыкался на него босой ногой и вскрикивал, кто-то отшвыривал в сторону, никто не догадался поднять — каждый был слишком увлечен разыгравшейся на глазах у всего пансиона трагедией. Вокруг Дарио суетились неодетые женщины. Одна из них, худая долговязая особа с длинными волосами, повязанными газовым шарфом, босая, в ночной рубашке, меланхолично курила и, глядя на доктора глубоко посаженными глазами, настойчиво повторяла, дергая его за рукав:

— Юношу нужно перенести в его спальню!

— Что вы, княжна, — наконец вмешалась другая, — вы же понимаете, что это невозможно. В его спальню! Да ее давно сдали баронессе, той, что живет с французом.

— Следует немедленно разбудить их.

— Баронессу и француза? Француз ни за что не уступит спальню! Где ему понять!

Генеральша, стоя на коленях, обеими руками вцепилась в край дивана и не двигалась с места. Рядом опустилась ее свекровь, глубокая старуха в черном вязаном капоте; рот у нее был раскрыт, и нижняя челюсть ходила ходуном. Генерал, немолодой, тщедушный, с реденькой седой бородкой сидел в углу на стуле, прижимая к себе бульдога с розовой мордой. Собака жалобно скулила, а хозяин обнимал ее и тихонько плакал.

— Собаки над покойником воют! — крикнула генеральша. — Мой сын умрет! Мой сын умирает!

— Не мешайте, отойдите! — умолял Дарио, но никто его не слушал.

— Марта Александровна, мужайся! Ради Господа нашего держись! Надо держаться! — истерично взывала одна из присутствующих.

— А где его жена? Где Элинор? — спросил Дарио.

— Она убийца! — завопила генеральша. — Это она натворила! Дрянь! Продажная тварь, плебейка, паршивая американка, где он только подобрал ее?! Она сбежала с утра. Бросила моего сыночка. Это из-за нее он покончил с собой!

— Господи! Грех-то какой! Стыд-то какой! — причитала старуха в капоте. — Митенька, ангел мой, любимчик ты бабулин! На кого ты нас! У меня большевики мужа убили, двух сыновей убили, Митенька, внучек, ты один у меня остался, не умирай!

— Говорила ведь: «Не женись!», — гудел низкий голос генеральши, заглушая все прочие возгласы. — Не может Муравин взять за себя чикагскую шлюху. Откуда я знаю? Может, с ней весь город спал, пока ты не женился! Камень, а не сердце у этой девки! Разве американка способна оценить человека такой души? Где ей! Ах, Митенька! Митенька!

Между тем Дарио удалось привести самоубийцу в чувство, и он открыл глаза. Мать и бабка целовали Митеньке руки. Дарио подошел к окну и распахнул ставни — все изнемогали в духоте.

— Немедленно закройте окно! — возмутилась старуха. — Он не одет! Он сейчас простудится!

Женщины помоложе, что по-прежнему толпились вокруг, сновали туда-сюда, уносили и приносили тазы, в панике сталкивались друг с другом и проливали воду, принялись хором ее успокаивать:

— Что вы, Анна Ефимовна! Свежий воздух полезен! Нужен воздух! Вреда от него не будет!

— Тогда укройте его получше! Нет, глядите! Он весь дрожит! Сейчас опять потеряет сознание! Говорю вам, закройте окно! Закройте!

— Наоборот! — спорили с ней женщины. — Откройте пошире! Откройте все окна!

Дарио, устав повторять: «Не мешайте, отойдите!», — в конце концов с трудом приподнял генеральшу и усадил в кресло.

— Да она в обмороке! — всполошились женщины. — Воды! Воды!

Тут генерал, до сих пор плакавший в обнимку с бульдогом, вдруг приподнял голову и заговорил:

— Доктор, не дайте ему умереть!

— Успокойтесь, генерал, рана пустячная.

Очнулась и генеральша; вырвавшись из рук окруживших ее женщин, она снова встала на колени, схватила руку Дарио и принялась горячо целовать ее.

— Доктор, не дайте ему умереть! Спасите его! Ради вашей жены! Ради новорожденного ребенка! Век буду помнить! Озолочу! Ведь он мой единственный сын!

— Успокойтесь! Он вне опасности. Это просто царапины. Ему нужен покой. Через два дня все пройдет.

— Мама! — пробормотал Митенька.

И горько заплакал.

— Где Элинор?

— Митенька! Мальчик мой дорогой! — воскликнула бабушка, и скупые старческие слезы скатились по морщинистым щекам. — Благослови вас Господи, доктор, вы спасли нашего Митеньку!

— Спасли? Вы его спасли? Поклянитесь, доктор, мой сын вправду будет жить?

Внезапно генеральша набросилась на сына, схватила за плечи и стала трясти; в ее глазах полыхала ярость.

— Жалкий дурак! О матери ты подумал? Об отце подумал? О бедной бабушке вспомнил? Покончить с собой из-за какой-то мрази! Шлюхи! Поганой американки!