В 1969-м по недосмотру парижской общественности спекулянты разломали этот великолепный дворец и построили доходный многоквартирный дом.

От дома № 72, что на правой стороне авеню, открывается частная улица Вилла Сайд (такие частные улочки в Париже и называют «виллами»), где жил в доме № 5 Анатоль Франс.

В доме № 24 в сквере авеню Фош умер в 1918 году композитор Клод Дебюсси. А напротив, на левой стороне авеню Фош, размещаются в доме № 59 два интереснейших музея – Армянский музей, основанный чуть больше полувека тому назад, и Музей д'Эннери, типичный частный музей, где собраны богатейшие коллекции самых разнообразных предметов, в частности старинных произведений искусства Японии и Китая. Все это было завещано городу драматургом Альфонсом д'Эннери.

В дальнем конце авеню, уже на углу, вам бросится в глаза странный павильон, прилепившийся к огромному жилому дому. Он принадлежал Луи Рено, основателю знаменитой автомобильной фирмы. Но, конечно, самый замечательный памятник в этом конце авеню – это павильончик станции метро «Порт-Дофин», покрытый стеклянной бабочкой навеса. Точнее, это даже не бабочка, а крылышки стрекозы, и спроектировал этот павильон (как, впрочем, и некоторые другие павильончики метро в Париже – скажем, павильончик станции метро «Аббес») замечательный архитектор начала века Эктор Гимар. При жизни он не был оценен по заслугам парижанами, но сейчас его ценят даже выше других гениев эпохи «ар нуво», выше, чем Жюля Лавиротга, Анри Соважа и Шарля Плюме. Дома Эктора Гимара лучше искать в квартале Отей, а здесь, в квартале Дофин, из названной мною четверки архитекторов «ар нуво» лучше всего представлен, пожалуй, архитектор Шарль Плюме. Он проектировал, например, дом № 50 на авеню Виктора Гюго, который считают самым красивым его домом и вдобавок самым характерным для его творчества. Он проектировал и дом № 39 на той же авеню. Для домов Плюме характерны лоджии и аркады, окна с арочным покрытием и скульптурный декор в стиле французского XVIII века. Два дома Плюме ( дом № 17 и дом № 21) расположены на бульваре Ланн, неподалеку от нового российского посольства. Замечательное здание занимает в этом квартале и российское торгпредство. Это дом № 49 по улице Фезандри, некогда дворец семьи Эрио, владевшей магазинами «Лувр» и при этом выдвинувшей видных спортсменов, прежде всего авиаторов и яхтсменов. Дворец этот был построен в 1905 году датским архитектором Терслингом, и знатокам известны барельефы работы Фердинанда Февра на доме.

К сожалению, даже в Париже, где умеют беречь старину, часто все-таки ломали в нашем веке строения той блистательной Бель Эпок. На той же улице Фезандри разломали угловой дворец (на авеню Фош), шедевр архитектора Шеданна. Снесли здесь же, в квартале (на улице Сен-Дидье), концертный зал, спроектированный Эктором Гимаром. Помню, что в России об архитектуре той эпохи принято было говорить с надменностью невежества: «Художественной ценности не представляет». Так что круши смело. В Париже, на наше счастье, от нее все-таки еще уцелело многое, от той эпохи, и уж нынче никому больше в голову не придет ломать дома Гимара, Соважа, Лавиротта или Плюме…

Известный читающим людям во всем мире русско-американский писатель Владимир Набоков написал в старости роман «Прозрачность предметов»: о том, как за видимыми нам, реальными, осязаемыми предметами проступает их прошлое, как бы уцелевшее в их памяти, – проступает на поверхности старого стола в номере швейцарской гостиницы, на стене горного шале, за статуэткой, выставленной в витрине сувенирной лавки… Так вот, глядя на стену или на балкон старинного городского дома, задумчивый и внимательный человек, бывавший здесь раньше или просто читавший что-то о жизни этого дома, видит иногда больше, чем торопливый прохожий, который и дома-то самого может не заметить. Для этого человека за солидной сегодняшней реальностью дома проступает другая, порой более интересная. А когда долго живешь в городе, как мне довелось жить сперва в Москве, а потом в Париже, все больше закоулков города, и домов, и скверов становятся как бы прозрачными. Взять, скажем, этот вот дом № 8 на рю Сайгон, то бишь на Сайгонской улице. Улица эта лежит в двух шагах от площади Звезды, от плас Шарль-де-Голль-Этуаль. Только она, эта улица, уже за площадью, и проходит она параллельно не самим Елисейским полям, а их продолжению, которое за площадью Звезды называется авеню Великой Армии. На рю Сайгон, как правило, не бывает туристов, и шум большой магистрали здесь почти не слышен. А уж дом № 8 на рю Сайгон и вовсе ничем не притягивает туристские толпы, старательно наводящие свои фото- и кинокамеры на Триумфальную арку, на Вечный огонь и барельеф «Марсельеза». Дом № 8 не выделяется ни размерами, ни архитектурой. Аккуратный такой дом начала века с кое-какими украшениями в стиле «ар нуво», вполне буржуазный и, я бы даже сказал, дорогой дом. В этом доме в самом начале недолгой своей парижской эмиграции жил с семьей – с женой Верой и шестилетним сыном Митей – русский эмигрантский писатель Владимир Набоков.

Семье писателя пришлось бежать из Берлина, когда к власти пришли нацисты, а во главе русской колонии встали русские фашисты генерал Бискупский и убийца отца писателя Сергей Таборицкий. В ожидании французских удостоверений Набоковы жили сперва на Лазурном Берегу, где Владимир Набоков завершил свой главный русский роман – «Дар». Осенью 1938 года документы были готовы, и Набоковы переехали в Париж. Кто-то из друзей снял им однокомнатную квартиру в доме № 8 на рю Сайгон. Раньше в квартире жил какой-то одинокий артист русского балета, и элегантная, даже можно сказать, шикарная эта квартирка для одного человека была удобна. Набоковым квартира тоже понравилась – комната просторная, красивая, кухня тоже просторная, и даже ванная не тесная. Беда только в том, что комната одна, и, когда маленького Митю укладывали спать, родителям деться было некуда. Набоковы приспособились принимать гостей на кухне. У них часто бывали старшие друзья – литераторы Ходасевич и Алданов, два друга-эсера Фондаминский и Зензинов, поэтесса Алла Головина, сестра поэта Анатолия Штейгера. Бывала у них последняя любовь Бунина Галина Кузнецова, к тому времени, впрочем, бросившая Ивана Алексеевича ради певицы Марги Степун… В общем, был довольно устойчивый и не такой уж узкий круг друзей.

Набоков закончил по приезде в Париж новый рассказ, «Посещение музея», где была навязчивая тема возвращения на родину, в полуреальный, загадочный Петербург. Все, что писал в ту пору этот лучший из молодых писателей русской эмиграции, печаталось в самом престижном эмигрантском журнале – в «Современных записках». В конце ноября в «Последних новостях», самой популярной эмигрантской газете, появилось объявление о чтениях Владимира Сирина (под этим псевдонимом молодой Набоков был известен эмиграции) в Социальном музее: «Мюзе Сосьяль (билеты стоимостью в 5,10 и 15 франков)». Не надо думать, что эти чтения и скудные гонорары могли обеспечить семью. «Париж па риш», – повторял Набоков свой грустный каламбур: «Париж не богат». Здесь Набоков снова, как когда-то в юные годы в Берлине, стал искать учеников, искать заработка… И все-таки он ухитрялся еще писать. Когда уходили гости, когда стихал за окном город, в ванной комнате квартирки на рю Сайгон далеко за полночь горел свет. Установив чемодан на биде и положив стопку бумаги на чемодан, Набоков писал новый роман. Друзья знали, что он пишет по ночам на чемодане в ванной, и Фондаминский, с первой встречи полюбивший этого молодого писателя и неизменно опекавший его, с умилением называл Набокова орлом, запертым в ванной. «Представляете! – восклицал Фондаминский, – у этого гения нет даже письменного стола!» Но, конечно, Фондаминский не знал, о чем сейчас пишет Набоков. Он, вероятно, не знал даже, что Набоков пишет свой роман не по-русски, а по- английски. Об этом знала старая знакомая Набокова, сестра его университетского друга, Люси Леон и знал муж Люси, опытный переводчик и редактор Поль Леон. На протяжении многих лет Поль Леон работал со своим другом Джеймсом Джойсом над романом Джойса «Поминки по Финнегану». Теперь Набоков регулярно приходил в гости к Люси и Полю и садился вместе с Люси за стол красного дерева, за которым Поль столько лет сидел с великим Джойсом. Набоков впервые писал по-английски, и, хотя первая няня в далекой русской усадьбе под Петербургом у него была англичанка, он все-таки не был до конца уверен в своем английском. Люси, которая была сильнее его в английском, говорила, утешая его, что ей почти нечего у него поправлять. Впрочем, странность этой затеи заключалась в другом. К 1938 году русский писатель-виртуоз Сирин-Набоков уже создал свой собственный, оригинальный русский стиль, достиг совершенства в родном языке, который послушно выражал его мысли, его чувства. Откуда же вдруг эта странная идея – засесть за английский роман? Набоков мог, как выяснилось, писать по-английски, мог он писать и по-французски. Он написал французский рассказ о старой гувернантке и эссе о Пушкине. Но отчего же сейчас, на вершине успеха, он вдруг перешел на английский? Разве у него не было потребности писать по-русски? И разве не был для него мучительным этот переход? Отчего, зачем?

Об этом этапе жизни Набокова, об этой полоске света под дверью ванной в квартирке на рю Сайгон написано много. Но ни одному биографу не удалось ответить на поставленные мною вопросы и не пришло в голову, что этот непонятный шаг может быть связан с какой-то тайной. Не пришло это в голову даже тем, кто и с самой тайной был вообще-то знаком. Мне это первому пришло в голову, и я готов щедро поделиться с вами своими догадками…

Работая в последние годы над биографией Набокова, я, конечно, тоже искал ответа на этот вопрос у знатоков-набоковедов. Они писали по этому поводу следующее: русская эмиграция умирала, вырождалась, печататься было негде, читать некому, а Набоков смотрел вперед, английский был перспективнее, чем русский. И вообще, он, наверное, переживал кризис, муки творчества. Объяснения эти меня не убедили. Муки писатель переживает перед всякой новой вещью. Что до аудитории, то романы Набокова и раньше выходили и по-английски, и по-немецки, и никто не обратил на них внимания. Более того, даже поздние американские романы Набокова остались бы малоизвестными, если б не было знаменитого скандала с «Лолитой». Не будь скандала, Набоков закончил бы преподавание в США и ушел на пенсию таким же малоизвестным американским писателем, каким он был, скажем, до 1958 года. Конечно, в русской (эмигрантской) литературе он уже занял к тому времени особое место, но западному миру он был бы так же малоизвестен, как, скажем, Бунин, даже меньше известен, чем Бунин, который все же был нобелевский лауреат и академик. Ну а русскую эмиграцию в 1938 году хоронить было еще рано. Известность же в ней зрелого писателя Сирина-Набокова достигла тогда апогея. Лучшие эмигрантские журналы печатали все, что он писал, каждую его строчку. Читатели ждали его публикаций. Критика рвала из рук новые номера «Современных записок». А он писал и романы, и рассказы, и стихи, и пьесы, и литературные эссе, он выступал с чтениями при полных залах… Так зачем же он все-таки написал роман по-английски? У меня, как первого русского биографа Набокова, есть на этот счет своя гипотеза…

В уютной, но тесной квартирке Набоковых на рю Сайгон подолгу за полночь горел свет в ванной. Поставив чемодан на биде, гений эмигрантской литературы Владимир Набоков писал свой новый роман.

Французы, которых деньги давно уже волнуют куда больше, чем женщины, по привычке советуют за всякой тайной искать женщину – «шерше ля фам». Рецепт не универсальный, но в данном случае женщину действительно не грех было бы опознать…