— Да-а, — протянула Лидка. — Ни вчера, ни седни, ни поза-позавчера никого — ни белого, ни серого поросенка — у наших окошек и не маячило, а мамку вот увели...

— Может, синица в окно стучала? — не сдавался Колька. — Упреждала...

— Синица в окно — это к письму, — сказала и вздохнула Палаша.

— Тогда, может, собака ночью выла? — добавил Колька.

— Собака воет ночью — к покойнику или к пурге, — сказала Лидка.

— Пурги летом не бывает, — сказала Фишка серьезно. — И вообще, никаких ведьм, привидений и буканушек нет. И бога нет. И чертей нет. А есть Вселенная. В ней Луна, Солнце, звезды и наша Земля. Звезды — это тоже Земли, только далекие. А конца света тоже нет...

— А ты откуда знаешь? — спросил Колька.

— Мне об этом говорила мама, а мама знает — она работала до войны физиком... И папа работал военным физиком. Вот...

— А меня зато мама маленькую водой брызгала от сглазу, — похвалилась Лидка.

— Сглаз есть, потому что это гипноз, — подхватила грамотная Фишка.

— И еще: меня крестили, вон в той медной купели, счас-то в ней рассаду мамка выращивает. В купелю тогда налили воды и меня голышом туда сунули. Вода-то была холодная, я возьми да и вцепись в бороду попу. А он завизжал и выронил меня, гад такой...

— Попов ругать нельзя, — сказала Палаша. — Рано вам еще богохульничать...

— Так он же мне губу рассек... Губа-то теперь кривая...

— Все равно, — стояла на своем Палаша. — Попы — божьи люди...

— Какой же он божий, если он и потом приходил и пил с тятькой брагу?

— Все равно, — твердила Палаша. — Мала еще...

— Так я же вижу. У него и зубы-то гнилые, а борода редкая-редкая... Вон у Герасима, так как у настоящего попа...

— Ну-у, у Герасима, — усмешливо сказала Палаша.

— А мне мамка наказала, если ее не выпустят, то идти к Герасиму — чтоб он хозяйство наше и меня взял...

— Сходить-то сходи, только не возьмет, поди... У самого — пятеро. Да и баба у него — троглодитка...

— Что такое «троглодитка»? — спросила Фишка, грызя жмых.

— Говорят, какой-то злющий зверь... Вот что, ребята, давайте-ка спать, — сказала Палаша, засовывая себе под голову старый валенок.

Рано утром Лидка подоила Маруську и отправила ее в стадо. Сдала молоко, оставила литр — ведь она вчера выпила литр чужого молока, теперь отдать надо. Села у стола Лидка и задумалась — идти или не идти к Герасиму? Посидела-посидела, нашла за всяким хламом в печурке карты, в которые ворожила мамка, и раскинула на столе. Выпал пиковый туз. Понятно, мамка в казенном доме. А вот по правую руку король трефовый, и с ним рядом девятка пиковая — неприятность, значит, будет от этого короля. Зато с мамкой — это с дамой червовой — легла рядом десятка пиковая — интерес нечаянный...

— Где уж там интерес нечаянный — в тюрьме-то, — вздохнула Лидка и сгребла карты.

Послонялась по дому — все не могла найти себе места, а потом отважилась, пошла в село к тюрьме, думала, что хоть издалека увидит в каком-нибудь зарешеченном окне мамку. Но окон было множество — в четыре этажа, — разве углядишь каждое? К тому же они, верно, высокие, потому что ни в одном никого не видать. Боясь подойти к воротам, Лидка долго сидела напротив тюрьмы в кустах акации, а потом опустила голову и, размазывая слезы, пошла искать Герасима.

Герасим, злой, ходил с молодой ветеринаршей по ферме, махал рукой. Лидка крадучись ходила следом, выжидала, когда он останется один, чтобы передать ему все, что велела мамка. И укараулила-таки Герасима, когда он пошел в правление. Лидка подбежала и, робея, потянула Герасима за пустой рукав.

— Дяденька Герасим, а дяденька Герасим, мамку арестовали.

— Слышал.

— Дак она велела... Она велела все наше хозяйство забрать... И меня...

— А больше она ничё не удумала, а? Вот дура баба! Да у меня что ж, своего горя мало? Своих ртов мало? Да она что?! — кричал Герасим, озираясь по сторонам — видит ли кто... — Эт-ты, дура баба — удумала что! И не подходи ко мне боле... Слышишь? Тоже мне — родню нашла...

— Дак я-та и вовсе не хочу... Я и одна... Это она велела...

— Мало ли что она велела... А я знать не знаю и знать не хочу... Я с ворами не знался и не буду...

Лидка ошарашенно посмотрела в лицо Герасиму, густо покраснела, шагнула от него в сторону, побежала, не оглядываясь, будто гналась за ней свора собак.

Сейчас она забежит за Фишкой и за Маней — уговорит их пойти на пустырь за элеватор, может, полевые опенки появились. Она б тогда сварила груздянку и отнесла б в котелке передачку мамке.