– Все, товарищи, поправимо, - стараясь подбодрить нас, пошутил командир полка.
– Только вот мой реглан так и останется обгоревшим... А жаль - мы неразлучны с Одессы. Теперь нам с тобой, Лавриненков, надо будет вдвоем добиваться замены реглана... Впрочем, это, конечно, к слову. Я верю, происшедшее многому вас научит. Верю, подобное никогда не повторится в полку...

Я долго не упоминал о Михаиле Баранове, одном из главных асов дней обороны Сталинграда, белокуром юноше, любимце нашего полка. В последнее время Баранов являлся штурманом полка и летал реже. Не потому, что берег себя.

После тяжелого воздушного поединка над Сталинградом в августе 1942 года, когда Михаил сбил четыре немецких самолета и один таранил, он часто болел. Однажды во время полета судорога свела ногу, и он едва не разбился. Это случилось в середине ноября, накануне наступления. Баранова направили в дом отдыха. Там ему стало хуже, и он попал в госпиталь. Баранов вернулся в полк лишь 15 января 1943 года, когда мы стояли уже в Котельниково.

Время было суровое, но врачи делали все, чтобы летчик снова обрел крылья. Медицинское заключение, с которым он прибыл в полк, гласило: "Подлежит амбулаторному лечению в части, к полетам временно не допускать".

Не допускать к полетам... Разве есть что огорчительное для летчика! Ведь он и живет, кажется, лишь для того, чтобы взмывать в небо.

Особенно трудно было Михаилу еще и потому, что вокруг него все были поглощены боевой работой. Наш командир знал это и все же не уставал повторять: "Истребитель должен тренироваться ежедневно, как скрипач. В нашем деле есть свои тонкости, познать которые можно лишь при условии постоянной тренировки".

Миша Баранов был летчиком-виртуозом, и, когда после ранения ему запретили полеты, это угнетало его больше, чем болезнь.

Как удалось ему добиться отмены запрета, осталось тайной. Но однажды он, счастливый, прибежал в общежитие и, разматывая мягкий шерстяной шарф, чуть ли не пропел:

– Лечу! Лечу, друзья!

Только много позднее мы узнали: врачи разрешили Баранову немного полетать, чтобы морально поддержать его и ускорить выздоровление. Стоило ли делать это, я не убежден и сейчас. Но, может, я не прав?.. Итак, Михаил поднялся в воздух. Его сопровождали десятки внимательных глаз. Но он очень скоро зашел на посадку, точно приземлив машину: отказал один из приборов кабины. На этом, казалось бы, можно было и остановиться. Однако переубедить Баранова было невозможно, он пожелал подняться в воздух еще раз и получил другой самолет, недавно выпущенный из ремонта, но уже полностью подготовленный к боевым полетам. Михаила выпустили в зону, определив, какие фигуры высшего пилотажа ему можно выполнять.

Взлетел он вполне нормально, и в воздухе держал себя так, как вел бы себя каждый после длительного перерыва. "Як" послушно покорялся пилоту - он выполнил виражи, боевые развороты, бочки. Потом машина почему-то вдруг накренилась, перевернулась вверх колесами и пошла так, словно летчик готовился выполнить еще одну сложную фигуру.

В этом положении "як" начал снижаться. Но в решающее мгновение случилось что-то непредвиденное: то ли пилот потерял чувство расстояния, то ли опоздал сделать какое-то необходимое движение. Только "як" со страшной силой ударился о мерзлую землю и тут же взорвался...

Ко многому привыкли мы за годы войны. Привыкли мужественно воспринимать известия о потерях. Но гибель Михаила Баранова потрясла нас... Спустя три дня полк перебазировался дальше на запад, куда шли войска Южного (бывшего Сталинградского) фронта и вместе с ними - части 8-й воздушной армии.

На подступах к Ростову мы впервые услышали название речушки Миус, мало кому известной до тех пор. До Миуса уже долетали наши воздушные разведчики. На его западном берегу противник возводил солидные укрепления. Там, на Миусе, кончались следы его отступавших колонн.

Полк передвигался от аэродрома к аэродрому в направлении Ростова, который вот-вот должны были освободить советские войска.

Приземлились мы близ степной станицы Большой Орловки, где-то между Доном и Манычем. Зима была в полном разгаре - валил снег, мели вьюги. Полк летал мало - мешала непогода, да и самолетов к тому времени у нас оставалось совсем немного.

На очередные задания я вылетал с Остапченко в группе на сопровождение бомбардировщиков и штурмовиков. Николай остался без своего "яка", и ему обычно давали самолет комэска Ковачевича. Это были вылеты с непродолжительными воздушными боями, так как и наши, и фашистские авиабазы располагались далеко от линии фронта.

Из каждого воздушного поединка мой ведомый выносил все новые впечатления. Когда я спрашивал: "Ну, как, Николай?" - он обычно отвечал двумя-тремя меткими фразами.

– Грязные, замурзанные "мессеры" похожи на замызганных собак, - сказал Остапченко в тот зимний день.
– Белые, а от радиатора до хвоста у каждого тянется масляная полоса.

– Когда это ты успел рассмотреть такие детали?

– Да сегодня... Метрах в пятнадцати - двадцати от меня пронеслись двое.

– И ты не стрелял?