Тайно я вступил в партию социалистов-революционеров среди рабочих завода и железнодорожных мастерских.

Чтобы увеличить влиянье и заработок я начал сотрудничать в екатеринбургских газетах — Уральская жизнь и Урал

Стихи и некоторые статьи подписывал — Василий Каменский.

Поэт был настроен граждански.

Сотрудничество в газетах — на службе и в партии принесло мне популярность.

Я начал выступать на литературных вечерах завода — в клубе.

С учащимися, чаще с рабочими, иногда с сослуживцами организовывал лесные прогулки, маевки, рыбалки и там — на свободе — пели революционные песни, говорили о необходимости борьбы за идеи человечества.

Я пробовал говорить речи, учился держать себя убежденно, твердо.

Мне очень всегда хотелось жить оратором.

Нехватало эрудиции, размаха культуры.

Я волновался, стеснялся, стыдился.

А товарищи поддерживали страстно.

Горы прочитанных книг помогали мало.

Небыло образованья, учености, все кругом брал интуицией, стихийностью, чутьем и многие считали меня необыкновенным, удивительным, оригинальным.

И все любили, баловали меня исключительным вниманием за искренность, доброту, товарищеское сердце, вольность.

Иные же — с кем толковал о революции (в лесу) — относились с великим внутренним уваженьем, преданностью.

Весной (1905) чуть непропал в земской больнице от дефтерита острой формы.

Осенью вспыхнула первая российская революция.

Я весь, всей головой отдался освободительному движенью.

После 17 октября я начал открыто энергично действовать.

Митинги, собранья, резолюции.

Захват станции, поездов, телеграфа.

Меня избирают депутатом в Пермь на съезд всех депутатов железной дороги.

Вернувшегося меня избирают в исполнительный забастовочный комитет (огромный район станций и мастерских) Председателем Депутатов.

Мои политические речи действуют гипнотически, энтузиазно, огненно.

Товарищи меня качают, идут в бой, клянутся умереть за свободу, поют песни.

Я проповедую полною автономию Нижняго Тагила на время революции, я сливаю всех с заводскими рабочими в единую семью, целые дни и ночи ораторствую на заводе.

И вдруг — черная пасть контр-революции — Петербург спасовал.

Царский террор в разгаре.

Разстреливают, бьют, арестуют.

Полиция взялась зверски.

Меня ночью хватают врасплох и бросают в тюрьму.

Через два дня народ штурмом берет мое освобожденье и товарищей.

Несут по улицам на руках с песнями.

Еще некоторое время скрываюсь в квартире машиниста.

Потом находят, хватают и под усиленным конвоем увозят вглухю, но огромную Николаевскою тюрьму Верхотурскаго уезда.

Дорогой я пытаюсь уговорить конвойных и жандармов дать мне возможность сбежать — напрасно.

Ну что-ж.

Дальше.

Тюрьма.

Январь 1906.

Реакция — чорный террор — царизм.

Николаевская тюрьма (Верхотурскаго у-около Нижней Туры) знаменита уголовными и политическими знаменитостями.

Там побывали многие из теперь здравствующих во славу Свободы.

Меня замуровали в одиночную камеру № 16 — все одиночки в подвале, глухие, узкие, с маленькими высоко оконцами, с привинченными к стене койками, в углах параши.

Начальники — зверье — палачи.

Надзиратели — собаки цепные.

Истинная кровопийственная николаевщина.

Арестантов бьют по лицу палками, шашками плашмя, карцеры заполнены, в канцелярии тюрьмы большой царский портрет.

И вот в такой обстановке потянулись дни вечности.

Кормят отвратительно, гулять по дворику отпускают 6 минут в день.

Мысли в больной голове заживопогребеннаго, забытаго.

А еще так недавно верилось в подобное шествие революции.

И свежи были в снах светлые голоса товарищей рабочих, говорящих свято-призывно.

Пробужденье под звонок в 5 ч. утра угнетало,

Еще ведь 3 часа горели лампы до света.

Шли недели, а потом и месяцы.

Смутные известия с воли рисовали картину чорного пира палачей среди висилиц.

Реакция торжествовала.

Подходила весна — март.

У меня выросла большая рыжая борода.

Иногда я делал гимнастику.

Появились вновь арестованные и с ними книги: Маркс, Каутские, Луначарский, Чернов, Пешехонов, Герцен, Крапоткин.

Все эти книги мне передавались хитростями на улице в снегу и даже газеты.