Шрифт:
(Это из Его лекции о словотворчестве).
Вчить-карм
Раз в вечер из-синя-изумруднаго мая — когда лилово в долинах уральских пахли травоцветенья, а небо казалось васильковоглазым шатром — я и Василий (у себя на Каменке) поднялись на гору Цингал.
Сели на самой вершине.
Он взметнул головой, вздохнул, улыбнулся высоким горизонтам.
Может быть вспомнил он о полетах над синими коврами земли из старинного шелка Китая.
Может быт услышал он зовный зов океанских волн приливающих для отдыха к скалистым пристаням.
Или может быть узнал он сердцем глаза той, что осталась там ждать.
Есть страна Дания Есть страна дальняя Есть имя Анния Есть имя — Я. В пальмах раскинута Синь — Океания Синь — Апельсиния Синь — Облака. Где то покинута Девушка с острова — Острая боль глубока. Девушка Анния мною покинута Жить и томиться В шатре рыбака. (Девушки босиком)Он еще вернется к ней: Поэт-Птица, мексиканская птица Хоулн-стэй.
Он сам написал повесть-Любовь Наездницы — где Поэт с крыльями увидел душу свою в птице и птица Хоулн-стэй стала его и возлюбленной, его Юннэ — судьбинной птицей.
Мимо нас в долину пролетела ласточка.
Он крикнул ей:
— Вчить-карм.
Я мог бы спросить Его о значении этих слов, но почувствовал, что не надо.
Я почти понял.
Мне кажется, что рожденье слов является разрывностью соединенной воли двух творчеств.
Линия острого Налёта ласточки близко и встречная стрела глаз Поэта, наблюдающого полёт, в творческом пересечении дают звук:
— Вчить.
Линия отлёта и мгновенный взмыв вверх и испуганный резкий поворот кидают отзвук:
— Карм.
Творчество ласточки заключалось в рисунке движенья и в свистящем шуме, рассекаемого крыльями воздуха.
— Вчить-карм.
Творчество Поэта возникло на точном определеньи звуковой формы и на ритмическом соединеньи единого впечатленья, сконцентрированного волей верного мастера — песнебойца.
— Вчить-карм.
Так наивно — приблизительно я (скрывая от Поэта) объясню момент словотворчества, понимая ясно, что хризолитовая линия падающей звезды — объясненная словами — (да еще днем) будет походить на кишку вымотанную медведем из коровы.
А расчитывать на рыцарей чистаго искусства — чующих истину — скучно и им это — мимо — все равно — дальше.
Пожалуй я имею ввиду друзей и еще каких нибудь чудаков.
Ах — эти чудаки.
Только они (берутся откуда — из Гдетотамии) — эти милые чудаки поддерживают всяческие открытья в искусстве молодости.
Это они — святые чудаки открывают — как гусята — розовые рты и в удивленьи ждут от футуристов щедрого питанья.
Чудаки отличаются от друзей бескорыстием и преданностью тайной и стойкой.
Как то Василий в Москве (1915) вместе с другом Давидом Бурлюком устроили лекцию о святых чудаках.
Но кажется чудаки не поняли что они — чудаки.
По крайней мере Д. Бурлюк вскинув лорнет спросил:
— Как же так Вася.
Потом привалил Маяковский и сразу же начал истерически читать стихи.
Стали слушать.
Недоразуменье выяснилось: лекция по жандармским правилам тех времен называлась — Война и Культура.
И это все вспомнилось в вечер мая на горе Цингал.
Я отдал траве Поэта.
Он обхватил траву, припал к земле и медленно — тихо сказал:
— Пью.
Солнце лилось апельсиново-закатно.
Пахло божественной безпечностью.
Поэт жил у нездесь.
Футуризм
Московская зима расцвела бурно.
Футуризм разлился океаном.
Василий Каменский, Давид Бурлюк, Владимир Маяковский, после ряда отчаянных выступлений (с Крученых и Хлебниковым) в Москве и Петрограде получили приглашены на гастроли по России.
В некоторых городах выступленья я организовал сам, а в иных — антрепренеры.
Маяковский ездил в яркошелковых распашонах, в цилиндре.
Давид Бурлюк — в сюртуке, с неизменным лорнетом с раскрашенным лицом, в цилиндре.
Василий Каменский — в коричневом костюме с нашивными яркими лоскутами, с раскрашенным лицом, в цилиндре.